Елена Чижова - Преступница

Они учились в разных школах, но после уроков виделись во дворе. Ее семья занимала дворницкую жилплощадь. Квартирная дверь была прорублена под аркой, напротив домовой прачечной. Этой прачечной пользовались жильцы всех коммуналок. Заранее распределив часы, женщины стирали по субботам. Грязное белье сносили в узлах, чистое, сложенное в тазы, развешивали на чердаке. В прачечную дети не допускались, но, заглядывая в слепые окна, Юлик видел огромные котлы. Запах мыльного варева сочился из приоткрытой двери и, дожидаясь ее, он вдыхал приторные струйки. Однажды она спросила: "А мама твоя стирает? - и, не дожидаясь ответа, вдруг предложила: - Хочешь, я попрошу свою, чтобы для вас она растапливала в воскресенье?" Екатерина Абрамовна стирала в ванной. Про воскресенье Юлик не понял, но вежливо отказался.

С этой девочкой они были однолетками, но по сравнению с ним она была взрослой. Ее рассказы Юлик слушал, замирая. Верил и не верил. Во всяком случае, то, о чем она говорила, не могло относиться к его родителям, словно жизнь их семьи протекала в другом мире. Господи, он не хотел ее предавать, но в тот день опоздал с прогулки, мама ужасно волновалась, когда явился, сорвалась на крик. Кричала, чтобы никогда больше, мало ли на улице бандитов, он еще маленький... Если бы не это, конечно, он бы смолчал. Но тут, заложив руки за спину, Юлик ответил: не маленький, и вообще, он знает такое, чего не знает она. Мать глядела вопрошающе. Тогда, не совладав с тем, что рвалось наружу, он сказал: "Я знаю, что делают мужчины и женщины, когда остаются в темноте". Не обращая внимания на материнскую оторопь, Юлик рассказывал подробно, сопровождая речь жестами и словами. Мать выслушала, не перебивая. "Кто рассказал тебе эту гадость?" - она спросила, дождавшись окончания. "Это не гадость, это - правда", - в качестве доказательства он назвал имя. На мамином лице проступила брезгливость. Предостерегающие глаза стали красноватыми, как будто смаргивали песок: "Заруби себе на носу. Это - неправда. Только кажется правдой. Никогда ты не должен больше играть с ней. Она - испорченная девочка". - "Она..." - он попытался объяснить. Мамин взгляд стал непреклонным. "Испорченная, - она повторила. - Никогда".

С дворничихой Екатерина Абрамовна поговорила тем же вечером. Через два дня, выйдя во двор, Юлик побрел под арку. Девочка открыла сама. В грязном свете арочной лампочки он разглядел заплывший глаз: "Предатель, сволочь, гад! Убирайся к своей мамаше! Врешь ты все - вы совсем не стираете!" - дверь захлопнулась. И потом больше никогда они не разговаривали.

Веня позвонил в четверг. "Тут штука такая: эпитафию твою я показал. Сказали, если пренебречь одной ошибочкой, получается: и положу тебя в эту землю. Что-то вроде... Может быть, не дословно. Годится? Твой документик у меня. Можешь забрать в любое время". Уже думая над смыслом, Юлий промямлил благодарность.

Перевод, действительно, выглядел эпитафией. Больше того, если пренебречь крючковатыми буквами, в которые вкралась ошибка, надпись получалась совершенно обычной, он подобрал слово: интернациональной. Юлий пожалел, что в спорах с мачехой не был настойчив. Задним умом он винил себя за то, что взялся не с того конца. Надо было начать именно с перевода - Виолетте нечем было бы крыть. Взяли и выбили бы по-русски: "В конце концов, - Юлий пожал плечами, - русская земля".

"Собственно, - он подумал, - никогда не поздно". Этим, которые изготавливают плиты, нужно просто доплатить. Юлий сам удивился простоте решения. С технической точки зрения задачка выходила простейшей. Не надо ни скандалить, ни настаивать. Деньги - хорошая штука. Снова он думал о Маше, мучительно искал объяснения. Библиотечная карточка - не доказательство. Последняя инвентаризация - десять лет назад: книги мог вынести кто-то другой. И все-таки разговор с Ириной не давал покоя. Юлий ловил себя на том, что почти соглашается с обвинением: могла украсть. "Если и так - ее грех, ее и ответ". Но что-то тревожило, кружило в памяти, не складывалось в слова. "Да, - он вспомнил, - верно, так и сказала: на вашем месте я защищала бы своих".

Да, о ней он не мог думать иначе. Что бы ни сделала: единственная из всех - своя. Только теперь Юлий нашел мужество признаться: Ирина, обвинившая Машу, не встретила должного отпора. Осознав, он решил защищать. За ночь решимость отлежалась и приняла отточенные формы, так что Юлий даже не удивился звонку.

По телефону голос звучал мягче. О разговоре на набережной она сожалела: "Простите, не знаю, что на меня нашло, - слово в слово Ирина повторила его мысль о десятилетии. - Если кто-то и вынес, это - к лучшему. В ваши руки попало правильно. В библиотеке погребены заживо, все равно никому не выдают". - "Ну, что ж..." Обвинение было снято. За себя и за Машу Юлий прощал великодушно.