Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)

Когда выехали за город, в поля, их вид навел Максима Тимофеича на думы о том, как же теперь будет с колхозной землей, как поступят с ней немцы. В начале войны были слухи и ожидания, что немцы колхозы распустят, а землю раздадут по хозяевам. Но вот они уже как три месяца, а дела идут, как и прежде, в колхозные времена, немцы заставляют выходить на работу, косить и обмолачивать урожай. Зерно складывают в амбар, замкнули его на замки, строго-настрого запретили приближаться; староста Антон Егорыч, бывший финагент при сельсовете, головой отвечает за сохранность… А про раздачу земли теперь и разговоров никаких нет… Неужто так и останется – колхоз, да только на немцев?

С такими и подобными мыслями, понукая лошадь, упираясь в воз и своей силой помогая ей втаскивать его на взгорки, Максим Тимофеич добрался до места, с какого дорога шла уже только вниз, к переправе. Открылась широкая лента донской воды, отражающей пасмурное, задымленное небо, и потому хмурой, серо-свинцовой.

– Садись, – сказал Максим Тимофеич жене, намучившей ноги по булыжнику и песку. – Трохи передохнем.

Он помог ей взобраться на вещи, влез на передок сам.

– Но о, милая! – махнул он концами вожжей на кобылу. – Шевелись, скоро уже дома будем!

Воз легко затарахтел под уклон. Шкаф и комод скрипели, качались, вместе с ними качалась Анна Матвевна, державшаяся за веревки, трясся Максим Тимофеич с вожжами в руках. За вещи он уже не беспокоился, выдержали самую скверную дорогу – выдержат и дальше, крепко он их увязал, еще хоть сто верст вези. Всегда и во всем он был основательным хозяином…

На той стороне Дона с горы спускалась колонна желто-зеленых немецких грузовиков. Максим Тимофеич прищурился: большая колонна, грузовиков тридцать. Что-то тяжелое на них, какие-то ящики, сверху накрыты срубленными ветками с увядшей листвой. Не иначе – боеприпасы. Немцы всегда так их возят, немало таких колонн видел уже Максим Тимофеич на улицах своего села…

Грузовики спускались вроде бы медленно, а Максим Тимофеич шибко и весело катился с горы на разбежавшейся лошади и с ходу въехал на понтоны. Какой-то немец пытался загородить ему дорогу, еще один выскочил из окопа недалеко от моста и что-то закричал. Максим Тимофеич не мог глядеть на немцев, ему надо было глядеть вперед, править, колеса уже прыгали, гремели по доскам настила. Да и пускай кричат, все у него правильно, пропуск при нем, ничего они ему не сделают…

– Но-о, дура старая! – замахнулся он на лошадь, испугавшуюся шаткого, закачавшегося под тяжестью телеги понтона и с храпом взодравшую голову.

– Цурюк! Цурюк! – кричали догнавшие Максима Тимофеича немцы.

Они еще что-то кричали, сердитое, злое, – ругались на своем немецком языке, тыкали руками вперед, показывая, что сейчас, оттуда, с того берега, двинется автоколонна и Максиму Тимофеичу надо вернуться. При этом оба взглядывали в небо – опасливо чего-то ждали.

Испуганный Максим Тимофеич натянул вожжи. Лошадь попятилась, подвода дернулась назад, настил заелозил, заскрипел, перекосился – и раздался резкий треск ломающихся колесных спиц.

– Батюшки-светы! – вскрикнула наверху Анна Матвевна.

Немцы возле подводы в два голоса будто лаяли по-собачьи.

Максим Тимофеич с ужасом увидел, что они делают: упираясь в края гардероба, они силятся спихнуть, опрокинуть застрявшую подводу с моста.

– Что же вы делаете, анафемы, изверги, потонем же! – закричал Максим Тимофеич на кренящемся возу.

Понтонный мост закачался по всей своей длине: на дальний его край въехал первый немецкий грузовик. Разнобойно грохоча сапогами, по настилу бежала группа солдат с тем конопатым ефрейтором или фельдфебелем, что проверял утром у Максима Тимофеича пропуск, улыбался ему и хлопал его по плечу.

У Максима Тимофеича вспыхнула надежда: сейчас все поправится, сейчас этот ефрейтор и солдаты оттащат телегу назад, выкатят ее с моста.

– Шнель! Шнель! Шнель! – лаем летело из открытого рта подбегавшего ефрейтора. Лицо его было искажено, глаза бело лупились, как два крутых яйца.

– Господин начальник! – моляще закричал Максим Тимофеич. И тут же глаза его полезли из орбит. – Господин начальник! Ваше благородие! Господа… господа… Товарищи! Так же нельзя! А-а-а!

Голос его перешел в крик смертного ужаса: подбежавшие немцы все вместе одним рывком опрокинули подводу и лошадь, и, впереди своего добра, раскоряченно, как лягушка, судорожными хватаниями рук пытаясь уцепиться за воздух, Максим Тимофеич полетел в свинцово-темную, с зеленью, холодную донскую глубь…