Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)

Это было сейчас ее главное состояние: прислушиваться к скрытой в ней, развивающейся, крепнущей жизни. Все внешнее, окружающее переместилось в ее восприятиях куда-то на отдаленный от нее план, а на первом, главном, были для нее вот эти внутренние толчки, шевеления. Как бесконечно много они для нее значили, как много они ей говорили! Для мужа, для ее родных, для всех знакомых, подруг ее ребенок еще только должен был появиться, а для нее он уже был, существовал реально, физически, по толчкам, шевелениям она уже знала кое-что о его характере и иногда рассказывала Коровину, поражая его своей проницательностью, вызывая недоверие – можно ли так угадывать, не чистый ли вымысел ее слова? Для полного зрительного образа ей не хватало только лица, она все время пыталась его представить, воображение ее работало, и временами ей казалось, что она уже и это знает, уже видела его, лысую головенку с легким светлым пушком, две дырочки крошечного носика, удивленные любопытные глазки – как у многих новорожденных с немым, но ясно читаемым вопросом: куда это я явился, что это такое перед моими глазами? Только одно она не могла разглядеть, вглядываясь в розовое личико: кто же это – мальчик, девочка? Коровин говорил уверенно: будет мальчик. Зачем нам девочка, не надо, у девочек редко бывает талант, кому я передам свое дело, свои замыслы, которые я не успею исполнить сам? Но она знала – он будет рад и девочке нисколько не меньше. А сама она хотела двоих – чтоб сразу и мальчик, и девочка. Но так почти не бывает. И она про себя думала, пока еще не решаясь сказать об этом Коровину; если роды пройдут благополучно, через год она попытается повторить. Чтоб росли двое. Чтоб все было так, как ей очень хочется… С ней происходило не только это: утрата внешних интересов, устремление внимания в глубь себя, на ту жизнь, что в ней росла и должна была скоро явиться в мир. Она чувствовала – она меняется вся, меняется ее сущность, происходит возвращение к чему-то истинному, назначенному ей от природы. Она становится совсем другой, чем была, совсем для себя новой, – матерью. А до этого она была… Трудно даже сказать – кем. Кем она себя чувствовала? Женщиной, женой, хозяйкой дома? Очень редко и мало, беглыми, короткими мгновениями в потоке безостановочно летящих дней… А в основном – служащей, сотрудницей вычислительного центра, придатком тех машин, что день и ночь стрекочут на четырех этажах серого бетонного здания на пустыре за городом. Говорят, на этом пустыре вырастет микрорайон, построят жилые здания на сто тысяч жителей, будет все – кинотеатры, универмаги, школы, прачечные, детские сады, спортивные площадки, цветники. Но пока – бетонной глыбой высится среди котлованов, бугров нарытой земли только здание вычислительного центра, и даже троллейбусной или автобусной линии нет к нему, от последней остановки надо идти двадцать минут пешком. Летом это даже приятно, кругом – полевой простор, после города грудь дышит вольно, легко, но весной и осенью, в грязь, в дождь… А еще того хуже – зимою, когда на пустыре свистит ледяной ветер, жжет лицо, залепляет снегом глаза…

Надо было бы уволиться; когда вычислительному центру построили это здание за городом, некоторые сотрудники так и сделали. Работу она обязательно бы нашла, все-таки – физмат университета со спецуклоном, большой опыт. Почти на каждом солидном предприятии теперь вычислительная техника. Но стало жалко прерывать стаж, – пятнадцать лет на одном месте, с самого открытия центра. Неплохая зарплата, должность старшего сотрудника, авторитет… Даже сам начальник, ленинградец, кандидат наук и без пяти минут доктор, в трудных случаях посылает за ней: «Наталья Степановна, будьте добры, вникните, дайте свои соображения».

И она стоически несла свою нелегкую долю: ездила каждый день в переполненных троллейбусах на самый дальний городской конец, месила грязь через котлованы строек, гнулась в морозные дни под ветром, пронизывающим насквозь, как ни оденься, каждую неделю засиживалась после работы допоздна, чтобы «вникнуть» в то, что на нее снова свалили, эксплуатируя ее безотказность, добросовестность, профессиональное самолюбие. А в это самое время нагрузивший ее заданием начальник в домашнем тепле, уюте со вкусом обстановленной квартиры, на мягком диване предавался излюбленному своему хобби, – решал очередную шахматную двухходовку или смотрел по телевизору Хазанова.

Авторитет ее рос, ее уже предупредили, что как только Москва утвердит новое штатное расписание, ее назначат начальником отдела и, вполне возможно, она поедет на месяц в ГДР знакомиться с постановкой вычислительной работы там. Все это радовало, но времени на себя, на дом, на хозяйство, на мужа, на их жизнь, на то, чтобы иметь хотя бы немного досуга, полистать журнал с новым романом, о котором все говорят, сходить на театральную премьеру, в филармонию на концерт, – у нее не стало совершенно. Постоянно надо было спешить, бежать, на грани опоздания, неприятностей, постоянно этого боясь, нервничая. Последние годы, особенно как перевели центр, к концу каждого рабочего дня она изматывалась до такой степени, впадала в такое притупление, что даже Хазанов не заставил бы ее улыбнуться самой лучшей из своих шуток…