Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)

– Ну, поедем, что ль? – уже в который раз спрашивал Будакова Павел. Он уже насмотрелся, покурил, успел заглянуть в мотор. Ему было невдомек, почему его старшой, всегда уравновешенный и спокойный, в таком волнении, почему у него такое лицо, почему он медлит, даже не слышит обращенных к нему слов. Ну, поглядели – и дальше, время-то идет… Памятник как памятник, много таких – летчикам, танкистам, артиллеристам…

А Будаков и правда его не слышал. В пальцах его была незакуренная, забытая сигарета. Он то смотрел на памятник, на цветы, то поворачивался лицом к шоссе, слушал салютующие гудки проходящих машин. И думал о том, что он приедет сюда еще раз… Вот закончится в колхозе уборка, попросит он себе у председателя отпуск… Даша сошьет из холстины мешочек, насыплет он в этот мешочек деревенской земли, на которой вырос, вскормился, жил, работал его отец, которую он пошел защищать в сорок первом году для своих детей, – а теперь на ней живут и внуки, и недолго ждать уже до правнуков, – и привезет он сюда эту горсть, положит землю родной их Васильевки у памятника, где цветы, рядом с землей из других мест и краев России…

Как кладут землю с родины на далекие могилы своих близких, чтоб грела она их мертвые сердца…

1958 г.

– Павел Петрович, бельгийцы приехали. – Голос главного инженера прозвучал в телефонной трубке деловито, почти бесстрастно: одна лишь информация – и ничего больше.

Тому, кто знал главного, тем более – как знал его директор, было все же нетрудно уловить, сколько радостной возбужденности пряталось в намеренно деловом тоне главного инженера. Он любил встречать иностранцев, водить их по заводу, – не совсем хозяином, но – почти, это было его хобби, праздником среди будничности, быстрого бега рядовых, схожих друг с другом дней. Ему нравилась та игра в корректного, утонченно-любезного, предельно внимательного, с европейскими манерами джентльмена, которой он научился в поездках за границу и которую невольно, даже без участия сознания, начинали вести его лицо, руки, все тело, заметно менявшие характер своих движений на совсем иную пластику, лишь только появлялись иностранные гости, и он, улыбающийся, приветливый, выходил к ним представителем завода, как бы воплощающий в себе, в своем неброском, скромном облике, всю его производственную мощь, техническое искусство. Нравилось, не роняя достоинства, напротив, даже как-то подчеркнуто демонстрируя его, предупредительно распахивать перед иностранцами двери, делать широкие приглашающие жесты, вводя гостей в светлые залы, в цеха, сопровождая между рядами работающих станков. Нравилось – как бы небрежно, привычно, без усилий памяти ронять при этом отдельные слова и фразы на французском, английском, немецком, так, чтобы эти обрывки тоже заключали в себе некий шик: он бы, конечно, говорил лучше, совсем свободно, да все нехватка времени, некогда взяться за языки основательно, – занятость, перегрузки, текучка…

Сегодня были бельгийцы, они приехали принимать пресс, построенный по их заказу.

Эти бельгийцы появлялись на заводе не в первый раз, их знали, к ним уже привыкли, отношения с ними, даже у рабочих, были совсем приятельскими…

Ну, а самую основную причину, почему у главного инженера необычное, приподнятое настроение, директору и разгадывать было не нужно. У него, Павла Петровича Архипова, с раннего утра, даже со вчерашнего дня, тоже такое же настроение. Готов-таки чертов этот пресс, с которым столько помучились! Готов в срок, хотя бельгийцы не верили в это, испытан, отлажен. Полтора года назад была только груда чертежей, бумаги… На заводе еще не делали таких – такой мощности, на совсем новых конструкторских принципах. Даже страшновато было браться…

– Вижу, что приехали, – ответил Архипов – по своей неизменной привычке показывать подчиненным, что директор всегда впереди событий, уже в курсе того, о чем ему докладывают, хотя за минуту до звонка он видел в окно кабинета лишь бесшумно мелькнувшую черную «Волгу», которую посылали в гостиницу за бельгийскими инженерами. – Веди их прямо в сборочный, пускай смотрят, а я выхожу…

Он положил трубку, но вместо того чтобы встать, остался за столом, вполуоборот к голубовато-серым, слегка пульсировавшим телевизионным экранам. Они были окошками сразу в несколько цехов. Сидя в кабинете, занимаясь делами, даже во время совещаний, летучек, директор одновременно мог наблюдать за работой почти всего завода, как бы лично присутствовать на всех наиболее важных его участках.