Владимир Соколовский - Уникум Потеряева

Можешь сказать: ну вот, еще одна история крепостной любви! Мало ли их было читано, слышано… Но тут все не так просто, иначе я не стала бы толочь пустое.

Дальше.

Потеряев очень тяжело пережил смерть Надин, единственного ребенка. Сразу поседел, забросил охоту, дела по имению, а в двенадцатом году, несмотря на возраст — ему было сорок три, в те времена лета весьма почтенные! — снова надел свой корнетский мундир и ушел на войну с Наполеоном.

Вернулся через три года из Парижа штаб-ротмистром, с многими ранами, еще более суровый и задумчивый. С ним был конный денщик и еще двое казаков, глядевшихся сущими головорезами. В их сопровождении он сразу поехал на могилу Nаdinе, и весь день, до ночи, сидел там, курил трубку. Потом неделю пил в своем кабинете, один на один с портретом, и казаки охраняли его покой. В последний день своего пребывания в Потеряевке он ходил по деревне и выспрашивал, где похоронен художник Иван Пушков. Однако поскольку того похоронили наскоро, в страхе, без положенного христианину обряда, то точного места никто указать не мог. А с наступлением ночи Потеряев выехал из усадьбы и закружил на быстром коне по лугам. За ним с гиком неслись его спутники. Лишь к утру все стихло, но стоило любопытному мужику сойти в низину — как перед ним из травы вырос угрюмый бородатый казак и сказал злобно: «Куда прешь?! Пошел прочь, шишига!» И мужик в страхе кинулся обратно. И больше ни барина, ни казаков никто никогда не видел. С ними исчезли и все драгоценности, хранившиеся в доме: золотые и серебряные кубки, оружие, камни, кольца, ожерелья, червонцы, дорогие табакерки… С того и пошли, и загуляли окрест слухи, что той ночью Потеряев закопал в низине клад. Находились в разное время любители искать его, но так ничего и не выкопали. Имение отошло со временем по опеке к брату Потеряева. А когда вырос ребенок от брака Nаdinе, моя прабабка Оля — досталось ей как приданое.

Вот и вся, по сути, история.

Зачем я ее рассказала? Да дело в том, что мой отец, пытаясь вырвать меня из революционной бучи, слал письма о том, что ему, кажется, удалось нащупать разгадку спрятанного предком клада, но одному не под силу все сделать, а вот если я помогу, то стану баснословно богатой, и забуду о своих социальных бреднях. О чем он мог догадываться? Я не знаю. Но вот в Италии, поразмыслив, пришла к выводу: если загадка клада существует — она должна непременно быть связана с портретом, с самим Уникумом Потеряева, единственным портретом любимой дочери, тоже исчезнувшим в ту ночь. Ведь как я поняла, вся неделя в имении после возвращения с войны была у него пронизана одним: чувством раскаяния за то, что он когда-то натворил.

Теперь об Уникуме — то, что еще знаю.

Помнишь, я писала то ли о светлячке, то ли о светящейся бабочке — мерцающем источнике света в глубине картины, дающем ей перспективу? В момент смерти художника он покраснел, сделался больше, объемнее, и стал испускать дрожащее, мерцающее свечение. Отец Nаdinе собственноручно замазал светлое пятно краской, но это оказалось бесполезным делом: высохнув, краска сразу же отвалилась, и картина предстала в прежнем виде. Еще несколько раз Потеряев приступал к ней с кистью — но, в конце концов, прекратил свои попытки справиться с непокорным полотном. Он просто закрыл кабинет, перестал пускать туда людей. А когда приходил лакей с уборкою, или поломойка — закрывал портрет куском материи.

В тот момент, когда в уездном городишке Малое Вицыно отлетала от тела душа его дочери Наденьки, умершей родами, — слуги услыхали грохот из кабинета, — а вбежав, застали барина лежащим на полу без чувств. В углу висящей на стене картины бился, пульсировал диковинный клубок, испуская розовые лучи.

Отбывая на войну, Евгений Николаевич запер кабинет и настрого запретил кому-либо туда заходить. Но жившие в доме люди говорили, что темными ночами можно углядеть в щелки и дырочки спрятанный за дверьми и темными шторами бледный дрожащий свет.

Отбросим суеверия, глупые идеалистические бредни. Тогда — что? Каким особым веществом напитал художник свою картину?

Но это — проблема науки, которая делает сейчас большие шаги. Нас все-таки должен больше занимать сам портрет. Куда он девался? И какую тайну картины использовал прапрадед, укрывая свой клад? Зачем он его вообще спрятал? Куда исчез сам?

Знаю, что было две копии: одну делал учитель рисования из губернской гимназии, портретист-дилетант, другую — чиновник из канцелярии губернатора, бывший студент Академии живописи; не помню их фамилий. Где эти копии? Если поискать — можно, наверно, найти?