Владимир Витвинчук - СТАРОСТЬ МАЛЬЧИКА…

Я точно помню, что всегда боялся постареть: вот годы прошли, и я старик. Я не благообразный дедушка, который пьет чай в кресле-качалке и следит, чтобы внучки не шалили. Я параличный комок перекрученных жил, в котором еле теплится слабый огонек жизни.

В настоящий момент я представляю собой костлявое чучело, ждущее, пока пришедший с работы сын отмоет дерьмо с моих ног и перестелет постель. Mертвеющий кишечник вновь предал меня и опорожнился как раз после того, как сиделка ушла, чтобы добавить еще одну каплю в чашу ненависти и отвращения, которая наполняется в душе моего сына.

– Ааааээуу…

– Ничего страшного, папа, ты полежи пока в кресле – я уберу.

Первая реплика была моя: речь тоже оставила меня. Все что сохранилось – это остатки хватательного рефлекса правой руки и возможность шевелить пальцами правой ноги. Стоит сжать руку в некое подобие кулака и кожа на ладони собирается в огромные складки, которые потом долгое время не расправляются, как будто кожа отделилась от мышц. Как вы уже убедились, я могу мычать. К сожалению, эти функции не позволяют ни произнести, ни написать двух заветных слов, которые мне бы хотелось сказать сыну. Я так хочу сказать ему эти два слова: уверен, он бы понял меня.

Жена сына с детьми на время переехала к матери. Не будем лукавить – это время пока я не ступлю на тропинку ведущую к багряному закату. Я ее ни в чем не виню, даже в том, что она бросила мужа в трудную минуту. Только я вижу, как ему трудно: как он сидит у моей кровати по вечерам и смотрит в окно на падающие мертвые листья. В такие моменты я забываю, что не умею говорить, и мычу ему что-нибудь ободряющее. Он в свою очередь говорит мне что-нибудь ободряющее. Сын этого не показывает, но, видимо, считает, что я окончательно впал в детство.

Каждый день ровно в десять вечера, сын выключает свет и уходит спать. Я со страхом ожидаю этого момента. Момента, когда начинается бесконечная ночь без сна. Когда тот, кто все время прячется в шкафу, начинает пыхтеть и перетряхивать тряпки, грызть дверцу, пытаясь продраться ко мне. Когда парень с седыми косичками, сидящий в комнате внучки за столом через стенку от меня, поворачивает ко мне свою безумную улыбку и смотрит. Он смотрит до самого утра и только с первыми лучами солнца отворачивает лицо к стене. Это какой-то темный силуэт на картине реальности, хотя с виду обычный парень, если не обращать внимания на седые волосы до плеч, по бокам заплетенные в мелкие косички, и глаза… Днем он не так страшен, я почти забываю о нем. А ночью я просто лежу и боюсь. Я не могу повернуться к стенке и свернуться клубочком, как делал это в детстве. Я не могу заплакать. Я не могу замычать и позвать сына, потому что тогда он удостоверится в том, что я спятил, и сдаст меня в богадельню. Остатки добрых чувств сына – единственное, что придает мне мужества и позволяет продержаться до утра, пока мой мальчик не включит свет и не приложит к губам стакан с водой.

Затем приходит худая и бледная сиделка. Не знаю подробностей ее личной жизни, но выглядит она хуже меня. В то же время, как заведенный механизм, выполняет свои обязанности девять часов, когда сын на работе. Каждые три часа перекладывает меня с одного края кровати на другой, каждые два часа дает пить. Два раза в день она меня кормит. Все строго по расписанию и без эмоций. Подавать сигналы жизни мне приходится только тогда, когда наступает время подкладывать судно, если я успеваю их подать.

Еще два года назад я был крепышом для своих семидесяти лет: через ремень свисало приличное пузико. Теперь кожа на заднице до того истончилась, что кости таза разрывают ее и появляются пролежни, сколько бы раз в день моя анерексичная подруга не переворачивала меня. Еще несколько месяцев назад скорость, с которой я превращался в тень, ободряла и внушала надежду на скорый финал. Но затем выяснилось, что человек может жить даже в теле, состоящем только из костей. Я вспоминаю фотографии узников концлагерей, и это приводит меня в отчаяние: они цеплялись за жизнь слишком долго. Уже полтора года после инсульта я каждой минутой своего существования разрушаю жизнь сына и уничтожаю не только остатки любви ко мне, но и все светлые чувства, которые позволяют человеку жить в мире с самим собой.

Говорят, старики живут прошлым. Будто бы память о недавних событиях почти сразу стирается, а события, канувшие в лету десятилетия назад, видятся так хорошо, словно происходят сейчас. Со мной так не произошло. Я почти забыл все хорошее, что случалось со мной в течение всей моей жизни, да и плохое тоже. А вот события последних лет помню отлично. Тех лет, когда моя жизнь катилась вниз по наклонной. Когда я слабел и умом и телом. Больше всего мне запомнились глаза моего сына, когда он в первый раз увидел, как еда начала вываливаться у меня изо рта.