Алексей Олин - Иисус говорит - peace!

Я успел схватить его за шиворот. Купер болтал ногой, к которой пристала конструкция. Верещал на высоте пятого этажа, зажмурившись:

– Это матрица! Это матрица!

В результате этой болтанки пирамида раскачалась, веревочка отцепилась, и пирамида с размаху выбила стекло в окне третьего этажа.

– Опля! – сказал на это Синемор голосом Карлсона…

Приходили соседи. Я отдал им новенький телевизор в качестве компенсации.

Еще мы барабанили с Купером по любым рабочим поверхностям. Почему-то нам очень нравилось лупить в четыре палочки по бутылкам, наполненным водой из-под крана до тех уровней, которые мы почему-то считали нотами, и трубе отопления.

Приходили соседи. Я отдал им приставку, дискеты и зачем-то всучивал журналы.

И, конечно же, я говорил с Синемором о Ней. Какая Она чудесная и все такое.

Когда мы все-таки приехали в город, Курт обзванивал уже морги и больницы. Он сидел на подоконнике: черные круги под глазами, дрожащие руки, осипший голос. Полина рассказала ему о приключении, напирая на Хозяина с топором, и умолчала лишь об одной незначительной детали. Курт ничего не говорил, лишь приблизился к Полине и стиснул ее в объятиях. Она поцеловала его при мне. Я вежливо попрощался и ушел в запой.

– Что мне теперь делать?

– Я сам ищу ответ на этот вопрос, – ответил Синемор Купер.

– Чего-то я не догоняю…

– Как бы это тебе сказать-то… Полина, она, в общем, неравнодушна к барабанщикам. Понимаешь? Не только к тебе… но при этом она действительно любит Курта. Вот такая странная выходит ситуация, – пьяно резюмировал Купер, выпячивая нижнюю губу.

Я молча оделся, вышел из дома и три часа бесцельно ходил по улицам.

Прохожие останавливались и провожали меня взглядами.

Через три часа я наконец достаточно замерз. Когда открыл дверь, то сразу услышал шум воды в ванной и пение Синемора. Он не закрылся. Свет из ванной сочился ядовито-желтый. Я двинулся на этот свет.

…Синемор набрал полную ванну и вывалил в воду банку кильки.

– Рыбачу, – сказал он мне с улыбкой и дернул удочкой.

Я тоже улыбнулся и изо всех сил ударил его кулаком в лицо. Синемор упал в воду и окрасил ее в розовый цвет.

– Я тя зарежу, падла, – кричал он, барахтаясь в ванне. – Зарежу щас и закопаю…

Благоразумные мои соседи вызвали милицию.

Дело ограничилось незначительным штрафом. Никто никого не зарезал. Мы помирились. На вопрос дознавателя, в чем, собственно, причина ссоры, я ответил:

– Немного повздорили из-за дедушкиной удочки.

Мой дед обожал рыбалку.

Под рыбацкие принадлежности, невзирая на протесты бабушки, был отдан целый шкаф. Дед – человек по натуре уступчивый и мягкий, становился жестким и несговорчивым, если только пытались оспорить масштаб его безобидного увлечения.

Сейчас я думаю: он был личностью в некоторой степени парадоксальной.

Например, совсем бросил пить в тридцать пять, ибо практически стал алкоголиком и осознал это; зато в сорок начал курить, причем ядреный “Беломор”, и скоро выкуривал по две пачки в день. Раздражался, когда пугали раком легких или еще чем-нибудь похожим. Не любил, когда говорили о болезнях.

– Дай папиросочку, – кривлялся, – у тебя брюки в полосочку!

Когда началась Вторая мировая война, ему исполнилось пять лет. Его, мою будущую бабушку и других детей, живших в деревне под названием Шершнево, угнали в трудовые лагеря. Бабушка рассказывала, что они сильно голодали: радовались, если удавалось напечь шанежек из сладкой мороженой картошки. Дед рассказывал, как варил украденный у немца ремень. В этом лагере ему сломали руку и вроде порвали в ней какую-то связку. Я маленький брал неправильно сросшуюся дедову руку в свои ладошки и разглядывал ее: она была заскорузлая, в мозолях, и пальцы сгибались не очень хорошо.

В школу он пошел в девять лет и окончил семь классов. А затем удрал из деревни в Петербург, где выдержал экзамен в ремесленное училище. Дед очень много читал, без разбора, любые книги, какие попадались: от учебника физики до Канта. Всегда прочитывал книгу от начала до конца, не пропуская ни страницы. Кстати, Иммануил ему вообще не понравился, наверное, потому, что был немцем и философом.

– Интриги в этом фрице нету, – говорил мне дед. – Пустобрех.

И хватал томик Джека Лондона, и читал взахлеб, а потом, украдкой смахнув слезу, высказывался:

– Вот это нормальный мужик. Хоть и америкос. Все по делу пишет.

Забавный у меня был дед.