Константин Плешаков: Старосветские изменщики

Как полагалось, она спрашивала себя, любит ли она этого ничтожного человека, и не находила в себе никакого особого чувства, и, сравнивая эту пустоту с теми радужными дождями, которые окружали ее роман с Анатолием Семеновичем двенадцать лет назад, она поняла, что ответа на ее вопрос лучше не искать. Ей стало легче. Она принялась исподтишка наблюдать за Анатолием Семеновичем. Он всегда ночевал дома, иногда отлучаясь в командировки, но такие командировки случались и раньше. Однако он стал чаще менять рубашки, и по тем дням, когда он смотрел на свое отражение в зеркале, бреясь с какой-то насмешливой удалью, Вера Ивановна знала, что сегодня он будет встречаться со своей женщиной. В такие вечера, после его возвращения, она старалась незаметно, сзади, наклониться и принюхаться, — и что же, иногда от него действительно шел запах духов. Когда Вера Ивановна опознала в них дорогую “Красную Москву”, она дрогнула, но потом проверила свои хозяйственные записи и успокоилась: если Анатолий Семенович и делал той женщине подарки, это шло помимо его зарплаты и премий. О всех его зарплатах и премиях Вера Ивановна знала досконально, потому что работали они вместе, рядом с домом, в поселке на склоне горы. Анатолий Семенович не мог воровать, рассуждала она, обедал он дома, значит, он откладывал копеечные командировочные. Ей стало казаться, что из командировок он действительно возвращается более голодным, чем раньше.

Поздней осенью она сказала Анатолию Семеновичу (сам он героически терпел увеличивающуюся стылость ночи): “Здесь холодно спать” — и перевела его на общую кровать. Они спали, каждый отодвинувшись к своему краю, и когда во сне соприкасались, то, проснувшись, в перепуге отползали прочь.

В декабре у Веры Ивановны был день рождения, и Анатолий Семенович из общих денег (других не было) купил вазу из бледно-бордового стекла в горошек. Вера Ивановна смотрела на вазу с осуждением, но делать было нечего. Особенно ее раздражал легкомысленный уютный горошек.

Постепенно она свыклась со своим положением обиженной, но мудрой женщины. Она уже перестала спрашивать себя, когда Анатолий Семенович уезжал в белый город, видный с их веранды, действительно ли по делам или — к той, и, когда ее поездка в белый город совпадала с поездкой Анатолия Семеновича, уже больше не шарила глазами по сторонам, с мукой выискивая его и ее, которые, по ее предположениям, должны были затаиться в какой-то непроезжей аллее. Так прошел год; Вере Ивановне шел тридцать седьмой. Однажды ее вызвали на совещание в белый город. Она надела черное платье в смутный мелкий серебристый листок, приколола к вырезу потемневшую брошку в стеклянной пыли, надела белые узкие туфли на каблуке и взяла белую сумочку. Другого выходного наряда у Веры Ивановны не было, и она очень стеснялась за сумочку, у которой начал рваться ремешок у основания; она зашила его мелкими стежками, но сумочку все равно лучше было прятать.

Совещание было назначено в дореволюционном доме из неровного серого камня. Вера Ивановна очень уважала этот дом, его каменную ограду, повитую бледной глицинией, черный нахмуренный кедр у входа, потрепанные пальмы вокруг узкого цветника, старые, скрипящие половицы внутри, толстые, как слоновьи хоботы, деревянные перила, свободные полукруглые окна. Мебель в доме была такая же черно-слоновья, потрепанная, но вечная, и Вера Ивановна всегда с некоторым трепетом садилась за влажно пахнущий длинный стол в зале заседаний.

В этот день делал доклад недавно назначенный в город специалист: он был в старых проволочных очках, зачесывал волосы назад и был похож на худого ежа. Вера Ивановна сначала стеснялась, а потом начала спорить, да вошла во вкус и даже сделала одно едкое замечание, так что все рассмеялись, и Вера Ивановна тоже слегка улыбнулась, очень довольная.

После совещания новый специалист подошел к ней и сердито заговорил о ее возражениях; он говорил солидно, а Вера Ивановна краснела, приседала и жестикулировала, как школьница в драмкружке, так что выходило совсем не по-научному, и она чувствовала это. Но, видно, в том, что она говорила, был толк, и специалист (он был винодел) повел ее в свою лабораторию и стал сердито объяснять, почему вот именно это не может быть именно так, как говорила Вера Ивановна. Они спорили до изнеможения, а потом она нечаянно сказала что-то такое, от чего винодел хмыкнул и замолчал. Он курил толстую папиросу, пуская дым через ноздри, а Вера Ивановна вызывающе села на диван (пригласить ее сесть винодел не догадался). Потом винодел сказал сердито, что им стоит объединить усилия.