Майкл Чабон - Вундеркинды

— Джеймс, ты хорошо себя чувствуешь?

— Конечно. Очень хорошо. — Мне показалось, что он вздрогнул, словно я поймал его на грязных мыслях. — Почему вы спрашиваете?

— Ты какой-то беспокойный.

— Ха. — Джеймс качнул головой, отвергая всяческие подозрения, что он в принципе может испытывать нечто похожее на беспокойство. Взяв пончик, он внимательно посмотрел на него и снова положил себе на колени. — Все хорошо, — повторил он, — я чувствую себя… нормально.

— Рад за тебя.

Интересно, может быть, мой спутник наконец очнулся и осознал, что после череды столь бурных событий минувшей ночи — таких как приступ дикого хохота, в результате чего его пришлось выносить из переполненного зала, а также кража со взломом и гомосексуальный половой акт, совершенный в общественном месте, — в настоящий момент он сидит рядом со своим беспутным профессором, направляясь за город, чтобы отметить Песах — не самый популярный в Америке праздник — с родственниками бывшей жены этого самого профессора, в изуродованном «форде-гэлекси» 1966 года выпуска, в багажнике которого лежит тело убитой им собаки.

— Джеймс, ты хочешь вернуться? — спросил я и сам удивился — откуда в моем голосе взялась эта странная, похожая на надежду интонация. — Думаешь, мы должны вернуться в город?

— Вы хотите вернуться?

— Я? Нет! Почему ты считаешь, что я хочу вернуться?

— Не знаю. — Джеймс выглядел слегка озадаченным.

— Послушай, приятель, ведь это была моя идея, я имею в виду поездку в Киншип. Песах. Да я обожаю Песах. Я мечтаю принять участие в вечернем седере, посидеть за столом в окружении родственников, предаваясь воспоминаниям обо всех десяти казнях египетских, и от души поесть петрушки [14] Во время пасхальной трапезы петрушку и другие горькие травы обмакивают в хрен и соленую воду, символизирующие слезы и страдания евреев в египетском рабстве. . Нет, правда, я должен туда поехать, и очень этому рад.

— А почему вы должны туда ехать?

— Ну, ты же сам понимаешь почему.

— Кхе… — Он покосился на меня. — Нет, сэр, я тоже не хочу возвращаться в город. — Джеймс снова взялся за боковое зеркало — повернул его под одним углом, под другим, словно проверял, не гонится ли кто за нами.

— Полиции пока не видно? — спросил я.

Он некоторое время изучал меня пристальным взглядом и, наконец, решил, что все же это была шутка.

— Нет, — сказал он слабым голосом, — пока не видно.

— Послушай, Джеймс, я там… э-э… немного растерялся, ну, когда говорил с ректором… Но обещаю, мы все уладим, сегодня же, как только вернемся. Ладно? А что касается Воршоу, знаешь, это очень интересные люди. Я уверен, они тебе понравятся.

— Хорошо. — Джеймс покорно кивнул, словно я только что отдал ему какой-то суровый приказ. У него был очень несчастный вид, как у человека, которого вот-вот вырвет.

— Это все из-за апельсинового сока, который ты в себя влил. Еще бы, сразу две пинты. Хочешь, чтобы я остановился?

— Нет.

— Не смущайся, мы же в Суикли-Хайтс, сейчас найдем тебе подходящее поле для гольфа, где можно спокойно поблевать.

— Нет! — Он вцепился обеими руками в крышку бардачка, она откинулась, и ему на колени вывалился пластиковый пакетик с марихуаной. Джеймс принялся судорожно заталкивать пакетик обратно, затем, очевидно решив, что его поведение выглядит глупо или недостаточно естественно, перестал суетиться — он скатал пакетик в тонкую трубочку и зажал между двумя пальцами, как будто это была большая прозрачная сигарета. Джеймс залился краской, его уши и шея сделались багровыми. — Нет, пожалуйста, не надо останавливаться. Со мной все в порядке.

— Эй, приятель, если ты…

— Извините, профессор Трипп, просто я терпеть не могу этот гребаный Суикли-Хайтс. — Я удивился — в устах Джеймса ругательство звучало непривычно. Подобный язык был ему несвойствен, во всяком случае, в рассказах Джеймса я ни разу не встречал крепких выражений, даже в самых напряженных и жестких сценах чувствовалось почти нарочитое отсутствие бранных слов, как будто тот маленький голливудский режиссер, который сидел у него внутри, аккуратно сдавал свое творение в отдел цензуры и убирал все непристойности, прежде чем решался выпустить его в свет. — Суикли-Хайтс — кучка богатых… богатых ублюдков. — Он уставился на свои колени, обтянутые грязным плащом. — Мне их жаль.

— Ты хочешь сказать, что и сам не прочь стать богатым ублюдком? — спросил я.

— Нет, — спокойно произнес Джеймс. Он положил пакетик с марихуаной на правое колено, поскольку левое было занято пончиком, и расправил его ладонями. — Богатые никогда не бывают счастливы.