Антон Уткин - Крепость сомнения

– Так нет же ныне царя, дядя Порфирий, – опять возразил молодой.

– Ты не названье замечай, а обличье, – рассудительно и серьезно отвечал казак. – Грядет царь страшнее прежних, лютым законом всех почернить возжелает.

Николай отошел от костра, положил матрас на телегу и пошел за следующим. Его глаза немного нервно и испытующе ощупывали каждое лицо, попадавшееся ему навстречу, как будто он хотел распознать, догадывается ли еще кто-то о том, о чем знает он.

С утра шестого марта все, кто мог стоять на ногах, собирались во дворе госпиталя. Некоторые раздобыли лошадей, а некоторых уложили на подводы. На милость грядущего победителя оставались или не оправившиеся еще от бреда, или инвалиды, или совсем уже безнадежные. Распоряжался комендант города полковник Гагарин, в императорской армии бывший начальником пулеметной команды Измайловского полка. По слухам, красные уже заняли Армавир, и путь к железной дороге был окончательно отрезан.

Из Кисловодска вышли длинным обозом повозок в сто. Кто мог идти, присоединялись к отряду полковника Гагарина. Что делалось на побережье в районе Новороссийска, никто не знал. Связи между частями уже не существовало.

В средних числах марта большевиков, находившихся тогда в Сентинском монастыре, ждали уже и в Верхнетебердинский аул. Казаки стали разбредаться в лес и горы, пробираясь в свои станицы. Добровольческим офицерам деваться было некуда. Взоры их были обращены на Клухорский перевал.

Николай слышал, как какой-то заслуженный молодой кубанский генерал отговаривал Гагарина от этого предприятия, пугая его абреками и непроходимыми в это время года снегами. Сам генерал с несколькими своими людьми предполагал вернуться вниз по Тебереде и, не доходя красных, свернуть в горы к аулу Даутскому – медвежьему углу, оторванному от мира, пересидеть первые дни, а там положиться на судьбу.

Гагарин созвал совещание в карачаевском коше. Понемножку тут были все цвета Добровольческой армии, но больше было казаков и их офицеров. Они рассказывали о некоем большом старообрядческом селе, буквально затерянном своими хуторами где-то под Санчарским перевалом, где еще при старой власти не ступала нога исправника, и быть может, и поэтому тоже большинство участников высказались за поход в Грузию. Так Николай еще раз услышал таинственное название Псху. Всего отправлялись в горы семьдесят восемь человек. На всех было два «льюиса» и две дюжины лошадей.

По утрам стояло солнце, и прозрачный чистый светоносный воздух нежно обнимал вершины, стоявшие в разломах ущелий неправильными треугольниками, но после двух часов пополудни там в вышине начиналась какая-то мрачная, темная, зловещяя жизнь. Грозно ворчали громы, и седые облака загромождали линию хребтов, как будто войска на крепостной стене готовились к отражению штурма. Николай никогда не бывал в горах, и эта суровая мощь заставляла проникаться сознанием собственной малости.

Снег теперь был глубокий – местами пол-аршина, а чем выше – стал доходить уже до колена. На солнце он таял, и через шаг ноги проваливались до основания. Продвигаться было неимоверно трудно. Приходилось протаптывать тропинку. Из лозы казаки пробовали плести снегоступы, но саму лозу приходилось выкапывать с полутораметровой глубины. Стояла чудная погода, без малейшего ветерка, с ослепительным солнцем, которое делало нестерпимым для человеческого взгляда бескрайние снежные насты.

В четыре дня, поднимаясь все выше и выше, добрались до поляны Твамба, где остановились в разбросанных пастушеских кошах. Здесь пролегала граница леса. Выше шли скалы и снега. На поляне пришлось бросить лошадей. Многие плакали, не скрывая слез, иные тащили свои седла и уздечки на плечах, не желая с ними расставаться. Впереди себя решили гнать баранту, а для совсем больных устроили род салазок, которые предстояло волочь на арканах.

Кем был этот человек, Николай до конца так и не узнал. Говорили, что он большой знаток Азии, в прошлом он состоял профессором Московского университета, во время Великой войны был начальником Урмийского отряда Всероссийского земского союза. В Кисловодск он попал из Петровского порта на бронепоезде, а туда, на Каспий, вроде бы как из самой Индии.

Полковник Гагарин держался с ним хотя и по приятельски, но крайне почтительно. Во всяком случае, Николай сам слышал, как он сказал кому-то:

– А капитан у нас был хороший. Уж так Чехова любил, Антона Павловича. Уж так любил. Уж так цитировал. Я, говорит, в Коломбо индиго грузился, а пока до Одессы дошел, будто кожу с меня содрали.