Джон Апдайк: Давай поженимся

– Привет?

– Привет, – сказала Салли позади него, уже рядом с ним. – Чувствуешь себя совсем свободным?

– А мы свободны?

– От некоторых вещей. – Произнося это, она откинула назад волосы и широко шагнула вперед. Она устала. Бобби и Теодору тошнило, пока они летели над шахматной доской центральных штатов. Наверное, потому, что Бобби больше всех похож на отца, Джерри обнаружил, что подыгрывает ему, – то ли стремясь преодолеть инстинктивную неприязнь, то ли желая умиротворить мерзкую властность, которую он чувствовал в Ричарде. И сейчас он обратился к мальчику:

– Как дела, шкипер?

– У меня горло болит, – сказал Бобби, утыкаясь лицом в бедро матери.

– Ты просто пить хочешь, – сказал ему Джерри. – Мы тебе сейчас купим кока-колы в аэропорту.

– А я хочу виноградной содовой, – заявил Бобби.

– А где ковбой? – спросил Питер. Хоть и совсем еще крошка, он словно бы вменил себе в обязанность быть буфером между братом и отчимом, отвлекая их от мертвой схватки, которую им вечно предстоит вести.

– Я видел уже двадцать ковбоев, – презрительно объявил Бобби, да так оно и было, потому что даже механики на аэродроме и те носили десятигаллоновые шляпы.

В аэровокзале было такое множество ковбоев, что казалось, танцевальная труппа ждет самолета на Нью-Йорк – все в узких джинсах от Леви, сапогах в гармошку, распахнутых жилетах, крученых шнурках на шее. Но нет, то были обычные люди, запрограммированные и подогнанные под костюм, который в свою очередь подогнан под местную природу. Взглядом, отточенным непогодой до жестокой скуки, бесцветными глазами, из которых небо вытянуло всю краску, ковбои изучали Салли, ее ситцевую красоту. Джерри легонько обнял ее за талию, демонстрируя свое право и отклоняя подозрение в импотентности: ему казалось, всем и каждому ясно, что все трое детей – не его. Салли вздрогнула от его прикосновения, повернулась с застывшим от испуга взглядом и резко сказала:

– Я подержу Теодору, а ты сходи за чемоданами.

– Возьми-ка для Бобби кока-колы вон там, в автомате. Может, там есть и виноградная содовая.

– Если уж брать ему, надо брать всем троим. А он может попить и у фонтанчика. Это у него от рвоты раздражено горло.

– Я обещал мальчику кока-колу.

– Ты избалуешь его, Джерри.

Он подумал: а быть может, ив самом деле по какой-то непонятной причине он стремится перетянуть на свою сторону этого мальчика, оторвать его от матери, которая слишком с ним крута. Он почувствовал, что начинают возникать ситуаций, над которыми ему и в голову не приходило задуматься; внезапно все, даже получение багажа, – а ведь это был, несомненно, их багаж, – показалось ему необычайно сложным, хуже того – непорядочным, нечестивым, вызывавшим чувство клаустрофобии. Он явно переоценил себя. Собрать разбросанные вещи, вывести их всех из аэровокзала на улицу представлялось ему поистине невозможным.

Салли, уловив перемену в его настроении, спросила:

– Рад, что ты здесь?

– Что с тобой – да.

– Я научу тебя ездить верхом. Ты здорово будешь выглядеть на лошади.

– Я сломаю себе шею.

– Смотри, вон наши чемоданы. Теодора, не смей. – Под грохот громкоговорителей и шарканье спешащих пассажиров девочка опустилась на пол и заплакала. – Твой новый папа решит, что ты очень несчастна.

– Я тоже хочу коку, – сказала она.

– Вот, – повернувшись к Салли, сказал Джерри. – Три монеты.

Когда багаж, наконец, был получен, и носильщику дали на чай, и схватили такси, дух приключения – повеление рисковать, завещанное нам Священным писанием, – объединил их вновь. Бобби сел с шофером; Джерри, Салли и двое младших детишек разместились сзади. Машину – вместительный старый “понтиак” – вел индеец. Голос у него, когда он спросил, куда ехать, был низкий, и он тщательно произносил слова, словно выкапывал их из земли или мысленно переводил на английский с какого-то более древнего языка. Бобби, как зачарованный, уставился на блестящие черные волосы, пергаментную щеку и амулет из бусинок на зеркальце заднего обзора, и Джерри почувствовал облегчение от того, что ему удалось на какое-то время умиротворить этого сложного ребенка – его новую совесть. Дорога, которая сразу за аэропортом пошла по голым окраинам, где то и дело приходилось снижать скорость и останавливаться на перекрестках, вывела их на просторы долины, и к Джерри вернулось первое впечатление шири и благодати. Воскрешая познания, почерпнутые из путеводителей, он наугад определял буйволову траву, маттиолы и колокольчики; между пучками полыни были гладкие проплешины, где ничто не желало расти. Чтобы не наслаждаться таким счастьем одному, он протянул руку за спинами детей и переплел свои пальцы с пальцами Салли. А она остекленело глядела на однообразный пейзаж. Ее рука на ощупь была твердой и напряженной – рукою труженицы, что ему нравилось. Хотя она ответила на его застенчивое пожатие, которым он давал понять, что готов оберегать ее, в уголке ее рта появилась горькая складка, словно она сожалела, что уже не может по своей воле дарить ему то, что им завоевано и принадлежит по праву. И будто капнули ядом. Самый воздух изменился – чуть-чуть, но достаточно, чтобы нарушить хрупкое равновесие их обоюдной иллюзии. Запах полыни усилился; такси поехало быстрее; светло-зеленые побеги замелькали с такой стремительностью, что казались голубыми. Голова индейца, как изваяние, вырисовывалась на свету. Детские головки словно застыли изящными черными силуэтами; Джерри произнес: “Эй?”, и Салли не ответила; пустыня вокруг них – и они вместе с нею – испарилась, исчезла, ее никогда и не было.