Андрей Филимонов - Рецепты сотворения мира

Она поняла. Взволнованная, вышла из машины, встала перед Иваном и вытянула вперед руки. Водитель молча передал ей тело, оказавшееся таким легким, словно никого и не было внутри шинели.

– Вам удобно? – спросила Галя.

– Вполне, – кивнул генерал. – А теперь иди вперед и постарайся усыпить мою бдительность.

Они гуляли до рассвета. По Нескучному саду, который для них открыл невеселый сторож. По набережной – до Воробьевых гор и обратно. Воробьи чирикали патриотично. Иван с руки кормил Галю шоколадом. Чистая радость переполняла девушку, заставляя чеканить шаг, как на параде. Это было прекрасно. Москва-река, леденцовые звезды Кремля, нежное личико маленького генерала, который все на свете знает, прочитав письма советских людей, воюющих за счастье народа, за Сталина и легкое платье Гали.

Теперь она знала, как писать курсовую по роману «Мать». Ниловна – завод материнского счастья. Павел оплодотворяет ее революционными лозунгами. Забастовка – сперматозоид коммунизма в капиталистической матке. Любовь матери и сына – это гармония темного прошлого и светлого будущего.

Галя озвучила свои мысли, и генерал у нее на ручках согласился, что именно так будет правильно. Обещал, убаюканный, что цензура пропустит ее работу слово в слово.

Взволнованная девушка чувствовала, как это здорово – пропускать через себя все хорошее, что есть в языке. Великий, могучий, потный от напряжения пишущих людей, он входит в цензуру немытым и грязным. Приходится его скоблить, уделяя внимание каждой мелочи вроде холерных бацилл, которые прикидываются пустяком в микроскопе, но становятся эпидемией, когда попадают в открытый водоем.

На такой работе ошибка хуже предательства. Нельзя ее допустить. Лучше перестраховаться, пройтись инструментом по странным местам, чтобы язык вышел на свет чистым и поучительным, как заспиртованный эмбрион…

– Это мухоморы, – сказала тетя.

– Что? – прошептала Галя.

Минувшая ночь осталась в памяти как провал. Сердце-пулемет расстреливало голову рваными очередями. Тошнота поднималась из нехорошей глубины, словно из канализации.

Тетя Поля принесла тазик для рвоты, воду в банке, тряпку на лоб. Суетилась и объясняла, что это не ее вина:

– Свояченица с Вологодчины присылает. Северные мухоморы – злые.

– Ты о чем, тетушка?

– Я их переложила из банки на тарелку. Они целый день были на тарелке, а ты, видно, плохо помыла, вот и пожалуйста.

– Ой, пожалуйста, уйди.

– Уйду скоро. Дождетесь.

Обидчивая, как все виноватые люди. Или виноватая, как все обидчивые. С укоризной закрыла дверь. Уныло зашаркала тапками. Раньше она не была такой кислой. В детстве Галя помнила тетю хорошенькой и веселой, но это прошло, когда дядю Васю убили в Большом театре те трое . Точнее, начали в Большом, а закончили известно где.

Красавец-мужчина, франт и скандалист, дядя Вася много о себе думал и сразу начинал выступать, чуть что было не по нему. Выступление у театральной вешалки после «Лебединого озера» в тридцать девятом году закончилось для него очень печально.

Закончился балет, опустили занавес, народ поспешил в гардероб. Русская народная традиция требует убегать отовсюду как можно скорее, максимально суетясь, панически создавая ходынку на ровном месте.

Те трое хотели взять шинели без очереди. Всякий бы согласился, что они право имеют. Но только не дядя Вася, который стоял первым и уже протягивал номерки через бархатный барьер. Как после этого не верить в приметы? Номерок-то у него был тринадцатый! Холуй-гардеробщик, понятно, кинулся обслуживать тех троих , однако дядя поймал его за рукав куртки:

– Моя очередь, любезный!

Те трое переглянулись. Любезный тихо сомлел под вешалкой. Тетя Поля двумя пальцами робко потянула мужа прочь от опасности, но он уперся как бык, и даже стукнул кулаком по барьеру:

– Моя очередь!

Они велели ему заткнуться. С тем же успехом можно было плеснуть керосину в вечный огонь. Красная шторка гнева в мозгу дяди Васи заслонила от него объективную реальность. Он выставил грудь вперед и обозвал тех троих нехорошими словами. Представляю, как безмолвствовал во время этой сцены народ. Люди забыли дышать. А тем троим пришлось реагировать. Они были вынуждены. А как же? Офицерская честь! Дяде дали под дых, заломили руки. Потащили наружу, мимо оцепеневшего капельдинера, у которого с груди, в последнем припадке сопротивления, дядя сорвал золоченую пуговицу с изображением лиры Аполлона.