Андрей Филимонов - Рецепты сотворения мира

К тому же они все умерли, не считая долгожителей, – 99 целых и 5 десятых процентов ровесников «великого Октября». Как-то глупо учить жизни мертвых.

И не стоит забывать, что они любили своих детей (и внуков) в трудных условиях дефицита, боролись за их счастливое детство, героически покупая игрушки и жизненно важные вещи в пустых магазинах.

На четвертом году эпохи Густых Бровей Галина Алексеевна и Дмитрий Павлович привезли любимому внуку детскую кроватку из «Детского мира», что на площади Дзержинского в Москве.

Огромный магазин имел два входа, но ежедневно, по традиции, работники «Детского мира» открывали только одну дверь. Желающих отовариться было много, а товаров наоборот. Поэтому выбор правильной двери определял успешное прохождение квеста. Опытные люди, зная правила игры, являлись парами, чтобы сделать лотерею беспроигрышной. С глубокой ночи к магазину тянулось две очереди.

Галина Алексеевна и Дмитрий Павлович были прекрасной парой. Стоя каждый в своей очереди, они пять часов любовались памятником Дзержинскому, греясь чаем из термосов, а потом наступило время открытия магазина. Моему дедушке повезло – дверь распахнулась перед ним, и водоворот счастливцев закружил его, проталкивая внутрь. Когда он перешагивал порог магазина, кто-то наступил ему на пятку, что привело к утрате отличного ботинка, только на днях выстраданного в другой очереди. Дмитрий Павлович по инерции сделал шаг вперед и почувствовал себя странно. Мраморный пол холодил ступню через носок. Дедушка остановился и поджал ногу, как цапля. Он пребывал в смятении. Галина Алексеевна, увидев, что происходит, мгновенно оценила ситуацию и закричала:

– Дима, беги так! Пробивай кроватку!

Это решение – бежать так – было единственно верным. Иначе потеря драгоценного времени и неуспевон. Вечером они уезжали из Москвы. Так что это был их последний шанс.

Дмитрий Павлович побежал, а Галина Алексеевна двинулась наперерез потоку и вырвала ботинок из-под копыт покупателей. Обретя его, размахивая им, как Хрущев, она через головы, звучным голосом лектора общества «Знание», подбадривала мужа, который благодаря своей прыткости оказался у кассы одним из первых, хотя и наполовину босой.

Они были прекрасной парой и с удовольствием вспоминали эту историю. Она считалась золотым фондом юмористики.

В ранние годы золотого детства я развлекал пирующих чтением «Бородино» и таблицы Менделеева. Наизусть:

Скажи-ка, дядя, ведь недаром водород, гелий, литий, бериллий, бор, Москва, спаленная пожаром, углерод, азот, кислород, фтор, Французу отдана? неон, аргон, натрий, магний.

Взрослые рукоплескали: браво, мальчик с феноменальной памятью! Тебя ждут великие дела. Не-а. Память отшибло. Лермонтова разлюбил. Счастливое детство закончилось в 1979 году, когда организм внезапно, без объявления войны, оккупировали половые гормоны.

Мир обернулся соблазном. Ни один банан больше не был просто бананом. Все возбуждало. Группа «АББА» и женщины-стоматологи, лазающие пальцами в рот, меховые домашние тапочки и пушок под мышками одноклассниц, Даная Рембрандта и вывеска «Женское отделение» в общественной бане, изделия номер два за стеклом аптеки и надувные шарики олимпийского Мишки; пляжи летом, катки зимой, а весной – лужи, отражающие капроновые продолжения женских ног. Кроме того: собачьи свадьбы, кошачьи концерты, стоны голубей и защечные мешки хомячка, набитые печеньками.

Но сильнее всего – родная речь. Ее хотелось не по-детски. Одноклассники скучали над учебником, а я чувствовал пряный запах насилия из камеры пыток.

Родная речь, уродливая дочь великого и могучего, мучила, как жаркая ладонь в паху. Меня с детства привлекало уродство. Государственный гимн. Панельное домостроение. Родители получили квартиру на окраине города, где рабочая молодежь с корнем вырывала трубки из телефонов-автоматов. Район назывался Париж. На пустыре, где кончался город, ударными темпами, к двадцать шестому съезду КПСС, возводили девятиэтажку с двадцатью шестью подъездами. Ее прозвали «китайская стена». Возвращаясь из школы, я следил за работой подъемных кранов и радовался увеличению этажности серого панельного чудовища. Париж, окруженный Китайской стеной, казался лучшим местом на Земле. Я чувствовал гордость за свой район. Родная речь возглавляла хит-парад моих девиаций.

Ее жрецы, строгие неулыбчивые граммар-фашисты, терзали кретинов, не знающих ЖИ-ШИ. Они опускали всякого, кто говорил «крайний» вместо «последний» или, не дай бог, «займи денег» вместо единственно верного «одолжи». За кофе в среднем роде невежды отвечали, как за козла в местах заключения.