Алексей Яковлев - Внутренние новеллы

— Ну разве так можно, Даша?! — возмутился Игорь. — Два благородных дона в ночи… А ты? А что у тебя…?

Он потерял мысль и замолчал. Я тем временем, наводил шорох в винилохранилище. Откопал фирменный двойник «Порги & Бесс», включил граммофон и закружил девушку в танце. Я бы ни за что не уронил ее с грохотом на паркет, если бы мои подлые ноги не заплелись, наподобие спирали ДНК.

Игорь, узник совести и невольник чести в одном флаконе, вызвал меня за такое поведение на кулачный бой. Чтобы все было по-настоящему, как у Пушкина с Дантесом, мы подбрасывали в воздух чайную ложку. Если она падала вверх горбом — первым бил я, если ямочкой — тогда он. Наверное, мы очень шумели. Верхние и нижние соседи, как дятлы, стучали в пол и в потолок, а Даша, пытавшаяся забыться в родительской спальне, вбегала в комнату и советовала нам уснуть.

Но мы не могли уснуть, потому что обнаружили на кухне бутыль импортную с очень длинным горлышком, запечатанную. Чтобы такую бутылку открыть без штопора требовался палец раза в три длиннее моего — как у пианиста. А мы были только скромными меломанами, поэтому отрубили топориком для мяса это длинное горлышко вместе с куском моего пальца. К счастью, кроме Даши в родительской спальне отдыхал какой-то юноша, который знал, где лежит йод и бинты. Мне была оказана первая помощь, после чего мы постановили, что вечер удался.

Должен предупредить: с этого места впадаем в безумие. Если во всем вышепробормотанном было много правды, но, за вычетом некоторых мерзких подробностей, почти никакой поэзии, то теперь наступило ее время.

Вовсе не претендую на то, чтобы сравняться с такими поэтами, как Алла Пугачева, Юрий Андропов или Омар Хайям. Но и у меня по утрам бывает такое душераздирающее вдохновение, что я бегу на улицу, как завещал Маяковский:

На улицы, футуристы,

барабанщики и поэты!

Бегу, и рок-н-ролл в груди, бегу, и фламенко во рту — кастаньеты челюстей тревожно стучат, а все тело, распадаясь, воет, как лебедь.

Но только не в то утро! Только не бежать! Кажется, ночью мне отрубили голову, и донести ее хотя бы до почтовых ящиков, не говоря уже о пивном ларьке будет ох как не просто. Я воспользовался лифтом. И застрял в нем, словно удавленник, подвешенный где-то между пятым и шестым. Я ударил по клавишам лифта, как пианист. Ни звука в ответ. Слышу только, что сердце тихо уходит в пятки. Я в ужасе, а вокруг тишина одиночной камеры. А на улице — люди и пиво. А у меня только деньги, и я смотрю на них, словно Робинзон Крузо. Зачем они мне? Презренная бумага, которая даже не пахнет. В ярости впиваюсь зубами в купюру, кажется, пятитысячную… И происходит чудо. Душа перестает гореть, словно плеснули на нее бутылку свежайшего «жигулевского» за четыре пятьсот. Делается покойно и мирно, я опускаюсь на корточки, немного удивленный, озадаченный вопросом — откуда у меня деньги? Те, что я только что съел. Их не было вчера, когда я засыпал, следовательно, проснувшийся сегодня с деньгами в кармане — не я:

С деньгами в кармане — не я.

Я бездельник без денег.

А тут еще одно чудо или слуховая галлюцинация — поди разберись, но из специальной дырки в стене раздается знакомый голос, говорящий:

— Здорово, Андрюха.

— Валентин, — говорю я. — Как ты меня нашел?

— То есть как? Я тебе домой звоню. Ты что, не дома?

— Нет, — отвечаю. — Я в лифте. А ты где?

— Нигде. Меня больше нет. Но у меня к тебе есть одна просьба…

Я слышу, что он как будто скрежещет зубами, удерживая слезы.

— Постой, — говорю. — Успокойся. Скажи, где ты.

— Просьба. — повторяет он. — Я книгу написал. Издай ее. Рукопись в моем столе, в правом ящике.

— Где ты, Валентин? — кричу я. — Что ты наделал?

— Я только что убил Ольгу. — говорит Валентин. — У меня руки по локоть в крови. Меня больше нет.

— Скажи мне, где тебя нет. Я приеду. Я что-нибудь придумаю.

Мне страшно интересно, я никогда еще не разговаривал с живым убийцей. Не в силах больше контролировать себя, Валентин разражается рыданиями и называет адрес. В этот момент нашу беседу прерывает голос лифтера:

— Сейчас поедем!

— Поехали! — откликаюсь я весело и задорно, как капитан Гагарин, а сам думаю о насилии. До чего оно соблазнительно для сильных натур. Вроде Валентина. Всегда перед выбором: другого или себя?

Начал он с себя и многое перепробовал. Таблетки, бритвы, табуретки, скользящие петли, с дикими зверями клетки. Иногда мне казалось, что он высмеивает смерть. Или использует ее как наркотик. Стоит хотя бы раз отключить инстинкт самосохранения, и ты уже за чертой. Валентин виртуозно балансировал на этой грани. В очередной раз вернувшись домой из реанимации, он рассказывал, как интересно умирать.