Алексей Яковлев - Внутренние новеллы

Не понимаю, с какой радости я все равно встал на сторону культуры. Возможно, мне, как и миллионам других детей, хотелось что-то изменить. Например, сделать так, чтобы книжка «Фауст» и правда была про войну. Чтобы музыкальный инструмент огрызался, как гитара у Кейва, истерил как клавиши Манзарека. Но теперь, когда мы этого достигли, — не пора ли снова драть слоновую кость?

В культуру человек как правило вляпывается через секс. Или его отсутствие. Когда я впервые вышел из санатория на краткую прогулку, наступала весна. В затянутой прошлогодним льдом луже совокуплялись лягушки. Они делали это так уверенно и цепко, что приковали мое внимание на много минут. Среди оттаявшего снега, сами едва оттаяв. Так они делали миллионы лет. Им было плевать на случайную человеческую жизнь. Но жизни — ей никогда не плевать на секс.

Почему в памяти вместо фотографии весеннего леса, ледохода на мелкой реке, птичьих теней, пересекающих синий наст, отпечатываются ебущиеся лягушки? Скажите, доктор.

Неоформленное томление в груди обрело конкретность и спустилось вниз, когда, пробегая мимо нас с другом по школьной лестнице, одноклассница Н. весело закричала: «Ребята, научите ебаться!». Она помчалась дальше, даже не заметив нашей растерянности. Но идея осталась.

Во-первых, я заинтересовался Н. — и быстро понял, что никаких шансов. После перелома я был еще завязан в корсет, как институтка. Именно потому шансы, конечно, были — ну кто устоит против корсета? Но я этого не знал и начал рисовать. В зоопарке. Она устроилась туда на подхват к смотрителям тигров (после школы, или забив на школу). Но у тигров страшно воняло, поэтому я шел к лебедям.

Н. где-то, возможно, выгребала тигриное дерьмо — а я пытался стать великим художником, чтобы хоть как-то ей соответствовать. Но лебеди получались уродски, и я решил, что уж лучше буду их фотографировать. Фото тоже получались так себе. Может, дело было в самих лебедях. Единственный удачный рисунок, на мой взгляд, изображал белого медвежонка — очень похоже, как на конфетной обертке. Я хотел, вероятно, нарисовать лебедя. Никаких белых медвежат в зоопарке тогда не было, и не помню, чтобы я думал о медвежонке. В конце концов я плюнул на карьеру художника, а вместе с ней и на Н. Однако культурный осадок остался. Она не стала укротительницей тигров, как мечтала, а сделалась трагической еврейской певицей и ведущей на известном радио. Я тоже не стал художником, а вообразил себя поэтом и писателем, что уже ясно из всех предыдущих строк.

В Советском Союзе не было порно, зато по первому каналу крутили фильм, в котором четверо уебков с железными дрынами устраивают товарищеский суд и убивают красивую полуголую девушку за то, что она отравила менее голую и менее красивую. При этом они еще и поют. То, что написал эту историю француз, и давно, ничего не меняет. Это русская история. Почему-то именно в России любовь воспринимается так: все страдают, и вместо секса творят насилие. Особенность национальной культуры.

Я впервые столкнулся с ней, когда уже учился на первом курсе. Позвоночник зажил, корсет сняли. От физкультуры я был освобожден, что давало возможность чаще бухать. Может, это и мешает вспомнить, как в моей жизни появилась М.

Решительно все вокруг полагали, что у нас с ней что-то было. Я и сам готов сегодня с этим согласиться, потому что столько хороших людей не может ошибаться. Она входила в наше курсовое «мушкетерское братство», сплошь состоявшее из мужиков, и обожала того персонажа, для написания имени которого даже по-русски нужен апостроф из английской раскладки. Прямого, открытого, верного, храброго гасконца. Честное слово, я таким не был. Да и он тоже.

Но бог знает, что там творилось в ее бедной головке, заполненной дешевой романтикой как одеколоном. Она незвано приезжала ко мне ночевать, я осторожно стелил ей на диванчике и ретировался. В конце концов она выпила горсть снотворного, ее стошнило, и я тоже почувствовал себя нехорошо. Бывают такие псевдо-романы: ничего не было, а все уже было. Особенно — чувство вины. Я даже съездил познакомиться с ее мамой в Волгоград. Мы проводили вместе целые дни. У нас было все, кроме взаимного влечения и секса. Этот ад назывался дружбой между мужчиной и женщиной, и при удаче мы могли бы родить большой симулякр любви, если бы я не понял, что схожу с ума. В итоге мы расстались. Не помню, что я сказал, но говорить пришлось долго. «Ты перегорел!» — грустно констатировала она. Я действительно чувствовал себя бракованной лампочкой, и ненавидел добротных персонажей Александра Дюма.