Белые ночи, солнце вместо луны.
День без конца и начала и красные зори без утра и вечера.
Таяла, уменьшалась чуть ли не с каждой зарей, шустовская большая семья…
Границу между многодневным отчаянием и полным безразличием ко всему миру Александр Леонтьевич почуял уже в трюме, когда перестала дышать самая младшая девочка. Глазами Шустов не видел, как завернутую и завязанную в домотканую наволочку, часовой бросил ее в море, но видел все это внутренним оком, представлял, как сверток качнуло килевой волной, как медленно уходит он в холодную бездну. И сердце Александра Леонтьевича тоже упало в холодную бездну…
В трюме наверняка было множество земляков, но в удушливой тьме, во время качки, среди миазмов кала и рвотных извержений мало кому приходило в голову знакомиться и рассказывать о себе. Здесь, на барже, на свежем и теплом полярном воздухе кое-кто узнавал земляков, а то и дальних родственников. Шустова окликнул парень, гостивший в одном с ним доме и даже плясавший с ним когда-то на перепляс. Четвертые сутки во рту парня не бывало маковой росинки.
— Полезу в реку… Нырну, а после, может, и выплаву, а Александр Леонтьевич?
Шустов с усилием прояснил сознание, сказал:
— Пристрелят. А ежели убежишь, так все равно изловят, будет еще хуже. Тюрьма… Потерпи, братец. Должен же конец-то быть! И у Печоры мели пойдут…
Нет, не было конца у великой реки Печоры!
Она текла по земле на две тысячи верст, она собирала вечную дань с необозримых таежных, уральских, тундровых и небесных источников, она была равнодушна к судьбе птенчиков из разоренных крестьянских гнезд.
Печора синела своими широченными плесами. Буксир надрывался и выбивался из сил, заглушая мужские крики и женский вой, периодами доносящийся со всех трех барж. Молча, равнодушно слушали эти звуки песчаные берега, потому что сама смерть плыла между островов и песчаных кос по бескрайней равнине. И вдруг в эту монотонно-печальную какофонию пробилось нечто совсем несхожее и непонятное, нечто противоречивое, прекрасное и необъяснимое. Мелодия! Она вмешалась в эти безобразные вопли, и они стали стихать. Отступили, исчезли. Казалось, что даже буксирный гул смирился и опустился в речные глубины. Одна мелодия плыла па юг, подгоняемая северным ветром, одна она реяла над великой рекой Печорой. Басовые рокочущие звуки заворожили реку:
Вниз по матушке по Волге…
По Волге!
По широкому раздолью,
Да раздолью…
Бас, словно подражавший шаляпинскому, не торопился, не надрывался, как надрывался сиплый пароходный гудок, пытавшийся заглушить звуки нездешнего мира. Этот бас был широк и рокочущ, было в нем что-то и от молодого вешнего грома, и от печального листопадного шелеста, от знойного сенокосного полдня и от полуночной отрадной прохлады. Нет, не было в тех звуках запредельной тоски, разве одна усталость вплеталась в песенный стрежень, как вплетается ледяная струя в теплый и мощный речной ток в меженную июльскую пору!
Разыгралась непогода!
Буксир, тащивший баржи, начал рыскать, на секунду ослабив толстые «цынки». Эти железные струны провисли, коснулись воды и тотчас же напряглись. Судно дернулось. В чем дело?
Долгополая командирская шинель, вероятно, осталась в каюте, темно-синие галифе были широко раздвинуты, хромовые сапоги блестели на солнце. Холеные руки вцепились в ремень. (Командир никогда не держал руки в карманах, говорил, что и у подчиненных не потерпит карманного биллиарда.)
— Красноармеец Девяткин! Что, не видишь?
Девяткин поставил винтовку в положение «к ноге». Левой рукой он держался за поручень.
— Вижу, товарищ командир.
— Убежит, пеняй на себя. Пойдешь под трибунал. Что надо делать по инструкции? Правильно, стрелять! Стрелять и бить по классовому врагу. Без пощады! Правильно?
— Правильно, товарищ командир.
— А ты?
Ничего в волнах не видно…
Не видно!
Только лодочка чернеет…
Девяткин вскинул винтовку. Матрос, державший в руках ведро и веревочную мокрую швабру, изумленно застыл на палубе.
— Отставить! Стрелок Девяткин, на каком делении прицельная планка? Так! Вот, теперь правильно… Заряжай!
Хорошо смазанный затвор беззвучно послал патрон в патронник.
Снова рыскнул буксир, и пар засипел, и печальный гудок на минуту заглушил ерохинский мат, в это же время раздался мощный глухой щелчок. Выстрел был неудачным, рыжая борода никак не попадалась на мушку.
— Не тянешь ты, Девяткин, на ворошиловского стрелка! А ну, дай сюда!
Читать дальше