Василий Белов - Час шестый

Не проходило отчаяние, безмерное и всепоглощающее. «Конец. Только Ваську увижу, и все. Убью Дымова как собаку… Зарежу… А она… будь она проклята! Еще бы дедка увидеть… В лес? Нет! Найти Ваську, потом Дымова. Конец всему… В Ольховицу… Либо подстерегу тут… Не надо и подстерегать, вот он идет от реки. Поет…»

Павел нащупал в кармане нож, которым свежевали с Тришкой оленей. Нет, не сейчас. После. Пусть он протрезвится.

Павел вновь затаился. Дымов прошел совсем близко и пропал в сумерках за углом. Все стихло. Павел выбрался из новожиловской загороды и в полный рост прошел по заулку. Гармонь все еще пиликала у лошкаревского дома. Он прошел за околицу, в поле… После, когда деревня заснула, он как будто еще раз прошел по улице. Или это приснилось ему в бредовом стоячем сне?.. Мысль о том, что Дымова не пустили в баню, никак не приходила в голову…

Он плакал от горя и ярости. Он в открытую, не чуя босыми ногами росы, в предутренних шибановских сумерках бродил за деревней. «Васька, брат! Где он?» Кажется, в доме Тоньки-пигалицы огня уже не было. Или и это только приснилось, что огня не было? Павел не очнулся и в четвертом поле. Мокрый от слез и от холодной росы, он забрел в чье-то гумно. Куда он пойдет теперь из ненавистной Шибанихи? Босой, раздавленный…

«Все, крышка… — опять мелькнуло в усталом уме. — Он уйдет в Ольховицу, прикончит Дымова… Поговорит вначале с глазу на глаз. Нет, даже говорить нечего! Вместе гуляли в молодости… Сука!»

Сонный чибис поднялся с гнезда, с ленивым писком пролетел над Павлом. Кошмарная ночь завершалась криком этого чибиса, но рассвет ничуть не обрадовал и не вернул вчерашней бодрости Павлу Даниловичу Рогову.

Бездомным зверем бродил он за околицей, натыкаясь на амбары и гумна, бесцельно поворачивал куда-то обратно, как пьяный или свихнувшийся. Нет, он никогда больше не увидит жену, если и останется жив на этом безжалостном свете! Иногда он забывал обо всем, что случилось нынешней ночью. И тогда хлебодарным сполохом просверкивало краткое воспоминание о детях. Вставали въяве и прежние счастливые времена: отцовский голос звучал в ушах, а то мельничный скрип, либо песня на свадьбе в доме Роговых, и даже слышался иной раз запах женских волос… Затем опять накатывались отчаяние и непосильная тяжесть. Он спал на ногах, как лошадь.

Жуткая вокруг была явь, безжалостная и непостижимая, как когда-то в трюме «Фабрициуса». Не чуял Павел Рогов ни холодной предутренней росы, ни сосущего голода, ни кожного зуда от комариных укусов.

И все бродил около шибановских гумен…

Медленно, тяжело и нудно, где-то прямо в сердце, а не в уме, рождалось решение. Нет, нет, в деревню идти нельзя. Да если б и можно было идти в деревню, идти туда не имело теперь никакого смысла…

Нет больше для него Шибанихи!

Бесцветный силуэт стога всплыл в серой утренней мгле. Тишина стояла безбрежная и звенящая, но вот начали просыпаться полевые птицы. Ничего не думая, Павел машинально вырыл нору в стогу, забился в нее. Сердце билось все так же гулко, но Павел не слушал его. Роняя слезы в сухое сено, он скрипел несколькими зубами, уцелевшими от цынги. И так забылся. Холод и голод, ощутимые сквозь то забытье, всплывали в полуобморочном сознании, переплетались с какими-то нелепыми образами. Это забытье прервалось блистающим солнечным восхождением, но лучше бы и не было совсем этого пробуждения! Первый же проблеск ясной мысли был отравлен ядовитым кошмаром действительности. Павел не мог никуда укрыться от этого яда. С ненавистью и отвращением вспомнилась ему цветастая в ночной сумеречности фигура жены, бегущей с братниной свадьбы, топот дымовских каблуков на плотной новожиловской тропке, короткий вскрик. Павел ясно же видел и слышал все это! Они под руку уходили к баням. Огонь ненависти и ревности вспыхнул осознанней, сильнее, чем ночью.

А солнечный блеск и тепло на востоке разливались все шире. Печальные крики первых чибисов, взлетающих с парового клина, окончательно прояснили ночные переживания.

Нет, все это было… Было, было. Куда спрячешься от всего, что видел своими глазами, что слышал сам?

Некуда спрятаться…

Отдаленные звуки жилья едва долетали до четвертого поля. Словно после свадебного похмелья, перекликались там петухи, брякали колодезные ведра. Вот заржал чей-то конь — уж не Карько ли? Первое коровье мычанье требовательно огласило окрестность. Но что ему, Павлу, до всего этого? Больше в Шибаниху он не ходок. Гнев и ненависть то и дело вскипали в сдавленном горле. В Ольховицу! Он посчитается с бывшим своим другом, а потом сам предстанет милиции…