Василий Белов - Час шестый

— Василей Данилович, а я тебе так скажу… — говорил за столом Евграф. — Так тебе скажу, что Пашка живой… Ты и не сумлевайся! Насчет Данила Семеновича и Пашкина тестя не ручаюсь, их раньше отправили… а Пашка жив! Не такой человек, чтобы кряду и пропасть, сам знаешь. Не та порода, чтобы сразу и сгинуть… Да ведь и таваришши нонече вроде бы попритихли…

Евграф сбавил голос и оглянулся:

— А ты, братец, служи, вези Антонину в Питер и служи с Богом… А где гармонья у нас?

Плясать места в избе мало да накурено. Половина гостей вместе с игроком давно выпросталась на воздух. Хотел Евграф опять затянуть про московский пожар, да кривая Таня не подсобила, а тут и подвернулся опять Киндя Судейкин. Ему снова поднесли пива и стопочку. Он и без гармоньи под смех и шутки спел такую частушку:

Дальше у Кинди была песенка про медведя, который вздумал проехать верхом на корове, затем присочинил еще что-то про мельницу…

— Ох, гляди, Акиндин, как бы тебе не попало! — со смехом сказал Евстафий, внося новую ендову с пивом. Только теперь хозяева подвыпили сами.

Опьяневший Евграф не обращал на Палашку внимания и говорил с женихом, пробовал дирижировать деревянной ложкой, которой только что черпал бараний студень:

Палашка вдруг заревела в голос… Вера во второй раз вывела ее на крыльцо:

— Ты бы хоть Василья-то с Тонюшкой постыдилась…

Вера увела Палашку подальше от дома. Они шли вдоль по улице, молча слушали зырянскую гармонь. Там кружком, не шибко, плясали пожилые гостьи невесты. Шибановские холостяки, девки и ребята, не впутывались. Зырин играл сегодня для одной свадьбы.

Ночь выдалась теплой, и даже с месяцем. Будто начищенный ковшик, висел заречный месяц над сенокосной пожней.

тихо спела Палашка и вновь привела Веру к народу. Там уже не было ни Микулина, ни Дымова. Комары не давали Зырину играть. Когда комар впивался в лоб или в шею, Володя мотал головой, сбивался с ритма. Кто-то поставил двух девчонок смахивать с игрока комаров. Ни у Веры, ни у Палашки не было настроения плясать. Они еще раз прошли по улице, и спела Палашка свою собинную про пять дорог частушку, адресованную Микулину. Но того на кругу давно не было… Вера Ивановна и на свадьбе не могла забыть про свою баню. Как-то там Самовариха с целой тройней? Вечор перед свадьбой пришла Самовариха в баню. Туда же приволокла на закукорках и Палашка свою Марютку. Не удалось поглядеть на свадьбу Самоварихе даже со стороны! Нянчит сразу троих…

Вера оставила Палашку на кругу, сама незаметно ускользнула от всех…

Был сухорос. Кузнечки без устали били в траве. Месяц покраснел и наполовину спрятался в слоистую тучу. Зырин заиграл вдали теперь часто, видать, начал плясать кто-то из мужиков. Вера узнала голос Акиндина Судейкина.

Пускай пляшут, а ей надо бежать. Душа-то болит. Вдруг там ревут все четверо?..

Она побежала под гору, к своему речному жилью. Ни Олешки, ни Сережки дома само собой еще не должно быть, эти большие и с улицы не уйдут долго… Надо отпустить Самовариху, а деток сразу уложить спать…

Гармонь затихла. Игрок вскоре заиграл вновь, но уже не торопясь, и снова запели женские голоса. Почему у Веры третий день болела душа? И Павел приснился… Ох, какой худой сон приходил прошлой ночью, сидит будто бы на лавке в дедковом доме и ругает ее, а сам никак не может надеть то ли сапог, то ли валенок. К добру ли? Да и без этого сна хуже некуда…

Вера Ивановна проворно свернула в проулок, ведущий вниз, к мосту и к баням. У огорода вдруг мелькнула чья-то лунная тень, послышались шаги. На тропке выросла мужская фигурка. Вера сразу узнала Дымова, хотела обойти стороной, а он широко раздвинул руки, не пропуская ее:

— Остановись, Вера Ивановна… Остановись, послушай меня…

Она, не отвечая, хотела бежать. Он плотно взял ее под руку и как будто спокойно пошел рядом. До самой новожиловской изгороди Аким бросал в нее горячие и тяжкие, словно раскаленные камни, слова. Никого кругом не было. Перед изгородью он снова перегородил ей тропку. И вдруг бросился на нее, охватил ручищами за плечи. Она еле сдержала испуганный крик, вырываясь из его пьяных табачных объятий. Она шептала порывисто:

— Аким, опомнись, что творишь-то? Отпусти, отпусти! Христом Богом молю. И не стыдно тебе… Сейчас закричу!