Ханья Янагихара - Люди среди деревьев

– Но он спит! – воспротивилась Эсме.

Я не обратил на нее внимания.

– Таллент, прошу вас, – сказал я. – Мне нужно задать ему несколько вопросов.

Таллент вздохнул. Но что ему оставалось делать? Ответов у него не было, и если он считал, что я смогу их раздобыть, надо было соглашаться.

– Ладно, – сказал он. – Эсме, попросите Фа’а его разбудить.

Я уже несколько недель не опрашивал Муа, главным образом потому (в этом мне сейчас стыдно признаться), что однообразие его рассказов стало меня утомлять. Но сейчас, увидев его опухшее от сна лицо, я ощутил в себе уверенность: ответы есть именно у него, и если я задам точные и правильные вопросы, все сразу прояснится.

Я попросил Таллента переводить. У Фа’а на лице отражалась его ставшая постоянной настороженность. Несколько минут я молчал, напряженно думая, с чего начать – трудно выбрать подходящее начало, если не знаешь, какой концовки хотеть или ожидать. Я чувствовал себя прокурором, заставляющим обвиняемого признаться в преступлении, о природе которого он ничего не знает. Муа покорно сидел с сонным видом. Казалось, что время для него ничего не значит.

– Муа, – наконец сказал я, – ты помнишь празднование своего шестидесятилетия?

– Конечно, – сказал Муа. – Это была вака’ина.

– Что такое вака’ина?

– Празднование.

– И что происходит во время вака’ины?

– Идешь в хижину. Тебя натирают умакой, – это жир ленивца, – и твоего вепря натирают умакой. Идешь к кострам и поешь песню вака’ины.

– А потом?

– Съедаешь опа’иву’экэ.

Я замолчал, размышляя. Впечатление было такое, будто я стою у ворот и играю в игру со сфинксом, но только сфинкс знает правила этой игры.

– Тебе нравится опа’иву’экэ?

– Конечно.

– Тебе… – Я снова остановился. Я подошел к существу еще на шаг, и оно напряглось, готовое ускользнуть. – Опа’иву’экэ всем нравится?

Он колебался, бестолково открыв рот. «Ну же, – подумал я. – Ну же».

– Не знаю, – наконец сказал он.

– Почему ты не знаешь?

– Потому что не все едят опа’иву’экэ.

– Почему?

– Потому что опа’иву’экэ можно есть только на вака’ине.

– И почему едят опа’иву’экэ?

– Потому что ты особенный.

– Почему?

– Потому что тебе шестьдесят о’ан. Потому что много людей не доживают до таких о’ан.

– То есть ты особенный, раз дожил?

– Да. И поэтому ты ешь опа’иву’экэ.

– Почему?

– Потому что если ты съедаешь опа’иву’экэ, боги радуются.

– Что ты имеешь в виду?

– Они позволят тебе… – Он устал, это было видно, его лицо становилось длинным и уродливым. – Они позволят тебе жить вечно. Как обещали.

Все молчали. Даже Фа’а подался вперед, крепко обхватывая свое копье.

– Муа, – сказал я очень спокойным голосом, – сколько тебе о’ан?

Он покачал головой:

– Сто четыре. Наверное.

«Думай», – велел я себе.

– Муа, а все остальные, все твои спутники – Ви’иу, Иваива, Ва’ана, они все – все ели опа’иву’экэ?

– Ну да.

– И все – на своих вака’инах?

– Конечно.

Мы снова замолчали.

– Я спрошу его, когда он покинул деревню, – шепнул мне Таллент и обратился с вопросом к Муа, а тот покачал головой и ответил односложно. Таллент повернулся ко мне с извиняющимся видом.

– Говорит, что не помнит, – сказал он.

– Хэ кака’а, – сказал Муа. Я устал .

– Погодите, – сказал я Талленту. – Муа, откуда берется опа’иву’экэ?

Тогда он посмотрел мне прямо в глаза, недоумевая, как будто я спросил, сколько у него рук.

– Из озера, – сказал он.

– Из какого озера? – спросил я его. – Где оно?

– Озеро, где конец леса, – ответил Муа и после этого, как мы ни старались, ничего больше говорить не стал. «Хэ кака’а», – повторял он.

– Отведи его спать, – сказал Таллент Фа’а, и они ушли.

Следующий день выдался неожиданно жарким, и солнечный свет, как мед, расплескивался по вершинам деревьев.

– У’ака, – пожал плечами Таллент, когда я, изнемогая от сухости во рту, поглядел на него. Жаркий сезон. Мы провели на Иву’иву чуть больше четырех месяцев.

Мне хотелось чего-то холодного и водянистого, чего-то совсем не похожего на волокнистые плоды, по всей видимости преобладавшие на острове, и я был благодарен Фа’а, когда он принес мне тыкву-горлянку размером примерно с огурец, покрытую неаппетитной кожурой с грубыми бурыми волосками. Но когда Фа’а отбил ее вытянутый конец о лежащий на земле камень, я увидел, что внутри она полая и наполнена тягучей прозрачной жидкостью, плотной, как растительное масло, но прохладно-сладкой, как сок жимолости. Посмотрев, как я ее пью, он принес мне еще четыре плода и показал, как пальцами можно отодрать тонкий съедобный слой; он тоже был прохладный, чуть сладковатый и на языке сразу же растворился на тысячу мелких кристаллов.