Борис Хазанов - Вчерашняя вечность. Фрагменты XX столетия

Слабо скрипнула дверь в сенях. Отщёлкнулась задвижка наружной двери. Ему отворили. Она, разве только чуть располневшая, босая, в длинной деревенской рубахе, с круглым мягким лицом, с большой грудью. Дрогнувшим голосом странник спросил: узнаёшь меня? В полутьме с трудом можно было различить её улыбку. Значит, она была рада? Ему показалось, что она его ждала. Это было совсем уж невероятно. Он не успел прибавить ни слова — она прижала палец к губам. Он остался стоять в тёмных сенях.

Чуть погодя его впустили в избу. Как в далёкие времена, на столе горела керосиновая лампа. Поблескивал образ в углу. Широкая кровать была разобрана. Что-то скрипнуло, заплакал ребёнок. Приезжий обернулся. Рослый мужик в майке, с татуировками на плечах, в галифе и тапочках, покачивал деревянную кроватку-зыбку, нагнулся, вынул дитя из зыбки. Маша — на ней была белая блузка и тёмная просторная юбка — сидела на лавке, круглолицая, с перехваченными сзади ореховыми волосами, спокойная, одна рука под грудью, другой подпирая щеку.

«Здорово», — мрачно сказал хозяин, и гость откликнулся: «Здравствуйте…»

«Чего стоишь, снимай свой сидор, разоблачайся…»

Приезжий стащил кепку-кемель с седеющей головы, сбросил лямки мешка, расстегнул куртку. Сидя на пороге, стянул с ног заляпанные глиной резиновые сапоги, размотал портянки.

«Так, — сказал хозяин. — Не узнаёшь? Сапрыкин», — и протянул жёсткую ладонь.

Это был нарядчик Сапрыкин. Ночным утром, когда высоко в редеющих облаках пряталась бледная луна и дежурный надзиратель на вахте, сойдя со ступенек, бил кувалдой о рельсу, нарядчик шагал по трапу, входил в барачную секцию и стучал о нары обструганной доской с рукояткой, на доске был список бригад. С доской и карандашом стоял перед распахнутыми воротами, зычно выкликал номера бригад. Потом снова в поход по баракам, собирать отказчиков, гнать в санчасть, в бур — лагерную тюрьму; да, это был он, могущественный Степан Сапрыкин, царь и бог, и ближайшее лицо при князе-начальнике лагпункта.

«Не ждал, — спросил он, — что увидимся? А я тебя узнал».

Приезжий молча вынимал из мешка гостинцы, поставил на стол бутылку с красно-золотой этикеткой.

«Эге, — сказал Сапрыкин. — Марья! Давай, собирай на стол. Старый кореш приехал».

Время от времени она поднималась из-за стола, брала на руки плачущее дитя, вынимала большую белую грудь из расстегнутой блузки, садилась в сторонке, малыш сосал, отрывался от груди, таращил глаза, мужики подливали друг другу.

«Стёпа…» — бормотал приезжий.

«Чего Стёпа…»

«Жизнь-то, а?»

«Чего жизнь?»

«Жизнь-то как повернулась…»

«Да уж так… Всё одно…»

«Это ты верно сказал…»

«Ты-то как?»

«Да вот, видишь…»

«Где живёшь-то?»

«В Москве, Стёпа, живу».

«Небось далеко пошёл».

«Да уж куда там. Ну, давай ещё по одной со свиданьицем».

«Кирюха! — вскричал, точно спохватился, нарядчик. — Поцелуемся, что ли… Такая, брат, жизнь».

И уже невозможно было понять, кто что сказал. Где ж мы его положим, пробормотала женщина. С нами и положим, выговорил хозяин. Нешто уместимся? — спросила она. Втроём лежали в тёмной избе, женщина посредине. Что-то хлюпало, поскрипывало, постанывало в сенях и за окнами. Мужской голос пробормотал:

«Маша…»

«Спи».

«Маша, прости меня».

«За что тебя прощать?»

«За всё… Простишь? Иди ко мне, Маша…»

«При нём, что ль?»

«Он спит. — Земеля! ты спишь?.. — Маша, может, ты с ним хотела? Я не обижусь. Маша, он не слышит».

Ты погружаешься в тело женщины, ты там, тебя больше нет, и нет выхода, ты бредёшь в ночи, навстречу мерцающему огню, и на тысячу километров кругом ни единой души — леса и болота. Но когда странник подошёл к костру, оказалось, кто-то сидит, загородив пламя, в ушанке и телогрейке; он окликнул сидящего, и тот медленно повернул к нему корявое морщинистое лицо, чего тебе надо, спросил он; хочу с тобой поговорить, ответил скиталец; с кем это, возразил тот, нет меня, ступай откуда пришёл.

Странник сказал: я заблудился, позволь мне погреться, а кто ты такой, меня не касается, и знать не хочу, и спрашивать не стану… А впрочем, нет, знаю: ты тот самый Беглец, который ушёл с концами , сколько разных известий, разных параш я слыхал о тебе. Не то форму украл, шапку со звёздочкой, солдатские портки, не то через подкоп, запасся керосинчиком, и никто тебя не поймал, полил шаги керосином, собаки не взяли след. Но будто бы затосковал по лагерю и вернулся — сам, по своей воле. И тотчас никого не стало, путешественник один сидел возле угасающего огня.