Владимир Лорченков - Хора на выбывание

Выяснилось, что Клифенко попал в лагерь не из-за грешков родни, как Юрий, а по, так сказать, собственному почину. Когда в 1975 году студент Клифенко пришел в республиканский КГБ с доносом на соседа по общежитию (тот вел аморальный образ жизни — счастливо сожительствовал с будущей женой, которой, кстати, ни разу не изменил ни до, ни после свадьбы), старенький майор грустно улыбнулся, и спросил, готов ли молодой человек сделать все для Родины.

— Да, — не раздумывая ответил Клифенко.

Через полчаса он, глядя на ворота лагеря под Кишиневом, горько сожалел о такой решимости, однако ж, дать обратный ход уже не мог. Это пояснил ему седенький майор, оказавшийся неплохим психологом. В качестве ассистента психолога-майора выступал его табельный пистолет.

— Вход рупь, выход два, — так прокомментировал майор побледневшему Клифенко появление «Макарова» из кобуры с последующим предупреждением о неразглашении государственной тайны.

— Важнейшей тайны, сынок, — сказал тогда майор.

Другой неожиданностью для Юрия стала встреча в лагере с первым премьер-министром Молдавии Мирчей Друком. Тот поначалу бросился Рошку обнимать, но, видя нежелание Юрия к столь тесному контакту, поостыл.

— Ты-то, Мирча, как здесь очутился? — устало спросил Юрий, потирая занывший висок.

— Банально, — бодро ответствовал Друк, — весьма банально. Связь с малолетней проституткой. Фотографии. Видео. Шантаж. Пришлось сломиться.

— Да уж, — хмуро согласился Рошка, — сломиться приходится всем.

И через час после знакомства говорил:

— Необходимо решить, наконец, наболевшую проблему лагеря. Нас шантажируют. Мы — инструмент в руках непонятно кого. КГБ давно уже нет. Нас дергаю за нитки, как марионеток. Шаг влево, шаг вправо, и мы разоблачены. Между тем, господа, это варварство: поддерживать в заключенных иллюзию того, что они живут на все еще оккупированных Германией территориях, и содержатся в концлагере. Предать огласке все мы не можем: не поймут. Необходим выход…

— Девятьсот четыреста пять…

Рубряков задумчиво выписал цифру, после чего бросил в угол подвала мел и присел на корточки, обхватив руками заросшую голову.

Стена была исписана данными о погибших от руки заточенного депутата тараканами, и об их удачно спасшихся товарищах. Здесь Рубряков вообще многое узнал о тараканах. Например, он видел, как они рожают. Зрелище было настолько мерзким, что Влад даже не стал убивать отвратительно раздувшуюся самку насекомого, а тихонько отошел в сторону и плакал до тех пор, пока в подвал не зашел цыган, надзиравший за пленником. Тот, как мог, утешил Рубрякова, раздавил тараканиху, и пообещал узнику, что того переведут в другое помещение этажом выше.

Влад находился в темнице уже два с половиной месяца. Глаза его привыкли к полутьме. Он хорошо ориентировался в сумерках и даже как-то попробовал бежать. В тот день он сумел упросить цыганского барона отпустить его с сопровождающим в поле. Там они с цыганом Эйтелой пили вино, стреляли из самодельных арбалетов в жаворонков и бросали колосками пшеницы вслед уходящему в погреб солнцу.

— Отчего тебя так странно зовут? — спросил разомлевший от вина, и потому жаждавший хорошей беседы Рубряков.

— Было дело, — смеялся Эйтела, — к нам приезжал один журналист, писать про цыганский быт. Смешной. При нем барон позвал меня, вот и случилась путаница.

— Это как? — любопытствовал Рубряков, накладывая на тонко нарезанный помидор слой овечьей брынзы.

— Зовут меня Телла. Я как раз шел мимо дома барона, как он высунулся из окна третьего этажа по пояс, оперся руками об землю, и крикнул — Эй Телла! А рядом, как мне позже сказали, был тот журналист. Вот он и решил, что в Сороках живет цыган по имени Эйтела!

— Вот дурак, — довольно осклабился Рубряков, — этот журналист!

— Это точно, — соглашался цыган, — только с тех пор так и повелось, звать меня не Телла, а Эйтела. Он позже рассказ даже про нас написал.

— Хороший?

— Все вранье.

— Значит плохой, — резюмировал Рубряков.

— Наоборот, — не согласился цыган, — раз все вранье, значит, хороший.

— Любите вы, цыгане, сказки.

— Мы в них живем.

Наконец, уставшие депутат и цыган прилегли на покрывало, прихваченное из дома. Доверчивый Эйтела через пять — десять минут ушел в страны сна, а Рубряков, приподнявшись на локте, внимательно разглядывал лицо своего стража. Когда он убедился в том, что цыган уснул так крепко, что им можно стрелять из пушки, то потихоньку пополз в сторону, за поле. Там, близ холма, Рубряков перетер веревки на ногах заостренной линейкой, что он сумел украсть у одного из многочисленных правнуков барона, и побежал прочь. Ему даже страшно не было — так он верил в успех.