Паскаль Киньяр - Вилла «Амалия»

– Да…

В массивную рамку красного дерева были втиснуты, частично заслоняя друг друга, шесть снимков – все классы начальной школы.

Анна присела на краешек постели, на покрывало, вышитое руками Эвелины Роленже.

На одном из этих старых фото она сидела рядом с сестрой Маргаритой. Ее волосы были заплетены в косички, толстые шерстяные носки доходили до коленок, а он стоял во втором ряду, одетый, как и она, в черную блузу. Только на голове у него был берет.

– Вот он ты!

– Даже смотреть странно. До чего давно это было…

У нее снова защипало глаза от навернувшихся слез.

– В те времена ученики еще имели право носить головные уборы в школе.

Она отложила массивную рамку красного дерева на покрывало.

– Может, поужинаем вместе? Составишь мне компанию? – спросил Жорж. – Заодно рассказала бы о себе…

– Только не сегодня.

– Ну конечно, не сегодня. Как-нибудь в другой день. За городом. Все равно я здесь не живу. Я живу в Тейи. Это департамент Йонна. Собственно, мой дом и стоит прямо на берегу Йонны. Но сперва мне нужно выставить на продажу мамочкин дом…

– Ты продашь всё, что принадлежало твоей матери?

– Да.

– Всё-всё?

– Да.

– Может, ты и прав.

– И в то же время мне очень тяжело со всем этим расставаться, ты даже представить себе не можешь. Но у меня самого уйма вещей. Не знаю, зачем она хранила здесь столько вещей… И не знаю, зачем я сам собираю у себя столько вещей… Ты по-прежнему живешь в Бретани?

– Нет.

– А твоя мать… еще жива?

– Да.

И она добавила, чуть понизив голос:

– Мама живет все там же.

– И что же… она продолжает ждать?

– Да, в нашем старом доме. Каждый день. Год за годом. Ждет всю жизнь.

Она подошла к лампе у изголовья постели. И сказала:

– Вообще-то мне бы надо съездить навестить ее в воскресенье, на будущей неделе.

И Анна со вздохом пояснила, словно оправдываясь:

– На праздник Трех царей. [1]

Она выпрямилась. Вернула на стену деревянную рамку. И снова загляделась на свои косички, на свои детские, такие круглые и серьезные, глаза, на фланелевые рукава, торчащие из школьной блузы.

– Пойдем вниз, – сказал он. – Там у меня есть совсем свежий мармелад. Я сам его сварил. Не хочу хвастать, но, уверяю тебя, он такой вкусный, пальчики оближешь…

Они спустились по лестнице.

– Где он находится, твой город? – спросила она его.

– На границе с Бургундией. Йонна протекает как раз рядом. А я живу посередине между Сансом и Жуаньи. Ты обязательно должна приехать ко мне. Рестораны у нас там великолепные. Знала бы ты, как это ужасно – есть в одиночестве. Ты даже представить себе не можешь.

– Неправда! Мне вот всегда нравилось есть одной, в полном покое, примостившись у окна.

– Ненавижу такую еду.

– А я просто обожаю.

– Приходится есть слишком быстро.

– Вовсе нет.

– И вдобавок на тебя глазеют прохожие.

– Да, верно, глазеют, и это не самое приятное. Но есть одной, в тишине – это для меня настоящее удовольствие.

– Не соглашусь с тобой. Именно по причине тишины еда теряет всю свою прелесть. Ты пробуешь, смакуешь, жуешь, пьешь, и при этом даже не можешь выразить вслух свои ощущения. Если бы ты знала, как я страдаю оттого, что ем в одиночестве. Пожалуйста, поужинай со мной!

В голосе Жоржа звучала мольба. И это было совсем уж невыносимо. Она положила руку ему на плечо. И твердо сказала:

– Как-нибудь в другой раз, Жорж.

Они пересекли сад. Он нашаривал бумажник в кармане пиджака.

– Моя визитка… мой номер телефона…

– Ты уже дал их мне.

На национальном шоссе № 6 она резко остановила машину.

Ей хотелось отдаться горю сейчас же, без промедления.

Или, вернее, она предпочитала встретиться с терзавшим ее горем один на один, вдали от чужих глаз.

Она сняла номер в отеле.

Это было в Альфорвилле. Ее окно выходило на торговый центр и гараж. Станция обслуживания еще работала. Она вышла, чтобы купить бутылку воды и шоколадный батончик с глазурью. Заперла дверь комнаты, сбросила туфли, подошла к кровати, резко, рывком сорвала с нее покрывало, не раздеваясь забралась в постель и свернулась клубочком под простыней.

Чуть позже она встала, преклонила колени на голом полу комнаты и, положив скрещенные руки на тюфяк, начала молиться вслух, как бывало в детстве.

И снова скользнула в свою норку между простынями, уткнулась лицом в подушки.

Наконец поток слез иссяк, и на смену ему пришла боль, невыносимая, острая.

И боль затопила всё.