Марина Красуля - Живи, Мария!

Иван сам взялся жарить свеженину. Маня детей еле угомонила, шибко разгулялись.

Дык вот. Детки засопели сладко, а мамка с папкой за стол уселись. Сковорода с мясом шкворчит посредине. Маня достала графинчик, разлила по рюмкам. Иван взял ампешку в левую руку, а правую щепотью свернул и крестом над водочкой:

– Сгинь, нечистая сила, останься, чистый спирт, и вдохнови нас на подвиги, царица лохманогая.

– Лохманогая?!

– Ага! Меня мужики-охотники научили. Знатный заговор на самогон. На водочку тоже можно. Сивушные масла изгоняет.

– Давай рассказывай: чего это за шипы-иголки?

– Вот, Маруся, удалось мне добыть дикобраза. Зверь этот в пещерах живет или в норах глубоких. Жрет только овощи, вот я у бахчи его и подкараулил. Дело было так…

Луна висела низко-низко. Огромная, как дорогой серебряный ляган 7, полированный мелом до зеркальности.

С вечера присмотрел нору. Думаю, в засидку иль с подхода его шлепнуть? Решил в засидке у бахчи пристроиться.

Знаешь, как только сумерки сгущаются, со светом тает и тишина. Откуда что берется? С веток-травинок капли на землю брякаются, будто пудовые. Мыши, Мань, копошатся, а чудится, будто они размером с лошадь – топают, фыркают. Сижу, значит, от москитов унижение терплю. Сам – одно большое ухо.

И вдруг – треск, как позвякивает кто. Он! Вот удача! Сердце мое, Мань, от радости затумкало так громко, так громко, будто не сердце это, а град по жестянке. Того гляди, мой шум сердечный зверя спугнет. И вижу я в лунном свете странную картину: выползает из орешника, Мань, такая дура, будто тележка метровая, гвозди торчком, остробученная.

Хитрый это, Маня, зверь, ох и хитрый. Шел, шел, звякал, звякал иголками, а как к огороду приблизился, так, вражина, и замер. Встал, значит, вытянулся по позвоночнику. Морду нахальную вперед, напрягся, превратился, Мань, в слух и нюх. Тоже, видать, понимает, ворюга. Ученый!

А я-то с подветру сижу, учти. И представь, Мань, чудище это прибирает колючки свои проклятые, к туловищу прижимает, ажно вдвое уменьшился, и привидением вплывает на грядки.

А на меня, Мань, не поверишь, такой азарт напал, такая лихорадка. Кровь кипятком по жилам накатывает. Трясучка от нетерпенья, дробь зубами исполняю. Чую, руки не верные, глаза не верные – промажу. Прицеливаюсь – пли! И… в «молоко», Мань. Я – в «молоко»! Я, Иван Блохин, семиреченский потомственный казак, с малолетства тушкана вдребезги бил, мажу самым глупым образом! Хорошо, мужиков рядом не было, сгорел бы от стыда! Ма-зи-ла…

Ты, Мань, характер мой знаешь, озлился я, конечно, до невозможности. Выскакиваю – и на него. А гадость эта колючая разворачивается ко мне задницей, и начинается, Мань, цирк шапито! Распушает иглы веером, на манер индюка, и давай со всей яростью ими трясти. Шипы в разные стороны, как с арбалета. Лапами топает, хрюкает, Мань, чистый кабанчик. Я, знамо дело, смутился, а он гузку кверху и на меня наскоком, наскоком. Кидается, сволота! Кабы штаны не брезентовые – все хозяйство б мое драгоценное, Мань, погубил…

Ничего смешного не вижу!

И не подойдешь к нему ближе: стрелами так и пуляет, так и пуляет, без роздыху. Я тогда, Мань, от отчаянья метнул ружье вперед прикладом – аккурат мерзавцу по башке. Сотрясение у подлеца приключилось. А он лежит на боку, оскалился. Зубы у него знаешь какие?! Страшные, Маня, у него зубы, проволоку стальную перекусит, не поморщится, злодей.

Давай, Марусь, еще по одной. Всклень 8лей, не жалей! За охоту!

Вот так и завалил чертяку… Да ты закусывай, закусывай. Ну, как мяско? Доброе? Думаешь, зайчатина? Нет, Мария Матвеевна, не зайчатину кушать изволишь – дикобраза жуешь.

Маруся поперхнулась.

– Ты, главное, не брезгуй. Питание у этих грызунов приличное: ни тебе насекомых, ни тебе червяков каких-нибудь. Одни, Мань, арбузы да дыни. Ешь, ешь, не смущайся… А нутряной жир у них вообще – аптека. До того целебный, что любую хворь из организма прогонит в два счета. Даже туберкулез! Драгоценный, скажу тебе, жир.

– Ох, Иванушка, ловкий ты у меня враль.

– Я враль? Я враль?! Когда ж я врал-то?! Ну, скажи когда?

Подхватил женушку на руки – и в спальню.

– Любофка моя ненаглядная! Какая ж ты у меня, Марусенька, сладкая. Такая сладкая, как черешня спелая. Сколько ни кушай – век не наешься!

Нежнял Иван Марью жарко, ласково, до самого рассвета…

Все бы ничего, но был у Маруси один тайный страх – землетрясение. И хотя ей всегда хотелось посмотреть, как соседний дом колышется, она этого так ни разу в жизни и не увидела. Только начинаются гул и вибрация, Маня цепенеет от ужаса, лицо покрывается бордовыми пятнами с синюшным отливом, потом хватает первые попавшиеся под руку пожитки и, главное, узелок с документами, который всечасно наготове у порога хранится. Детей в охапку, и деру на улицу. Толчки уж прекратятся давным, а она еще полдня дышать спокойно не может, хрипит со свистом. С чего такая паника – сама себе объяснить не может. Дуреет, и все тут.