Мимо, мимо…
А где-то в глубине притаились самые яркие, самые неожиданные ощущения детства – яркое солнце, бьющее в глаза с чисто вымытых стекал, вкус воскресенья и яблочного пирога, настоящая радость смотрит – рот до ушей! – из зеркала в прихожей, маленькие девочки важничают, как большие, а потом переглядываются и громко хохочут! А еще орехи фисташки в вазочке, шоколадки и мандаринки, кожура от которых до сих пор лежит в карманах старой куртки.
И всё это нельзя объяснить словами, оно всем ударяет в голову, пьянящее вино молодости, и если нарисовать всё это, получится дерево с необыкновенными ветками и плодами, где тикают ходики на разморенной от солнца крыше и плавится от жары огромный спелый арбуз, а на другой ветке уже зима, и я не торопясь поднимаюсь на лыжах к самой верхушке большой горки с трамплином. Холодно, но азарт гонит вперёд, теперь-то уж я не упаду! И, в который раз потеряв равновесие, с отчаянным упорством я снова лезу наверх.
А вот осень, начало сентября, и маленькие школьницы осыпают друг друга желтыми и красными листьями, кидаются портфелями и сумками, и солнце уже по-осеннему неярко, но по-прежнему греет и щекочет за ухом старого облезлого кота во дворе. Его усы топорщатся от удовольствия, и глаза чуть прижмурены – отличная погодка сегодня, не правда ли?
И опять новый виток, школьники стали старше, а глаза остались прежние – зелёные, с крупинками, как крыжовник, девочки прихорашиваются, все, как одна, бегают с зеркальцами, и сплетничают друг на друга, шумно обижаются и громко сорятся…
(Поток сознания)
Румяное яблоко, лежащее в вазочке, хочется откусить, и, поднося ко рту, ожидаешь, что раздастся свежий хруст, и на язык потечет восхитительный душистый сок. Но в последний миг иногда замечаешь, что румяная поверхность слегка сморщена, а пальцы ощущают легкую податливость плода.
Если разломить такое яблоко, внутри обнаруживается полость, наполненная мертвой черной плотью и плесенью.
Такое открытие я сделал однажды в Москве, в памятный год Чернобыля. В самом центре, справа от кинотеатра «Россия», позади знаменитого Елисеевского гастронома, были какие-то склады, заброшенные полупромышленного вида здания, каменные колодцы дворов за наглухо заваренными железными воротами.
Из окна палаты института ревматизма, бывшего здания гимназии, где когда-то учился Брюсов, был виден странный пейзаж – заброшенные монастырские постройки, облезлые и разрушающиеся, странно напоминающие саврасовских «Г рачей»; вороны так же, как грачи Саврасова, сидели на голых ветках и плавно кружили в непогожем небе. Все видимое из окна пространство выглядело неживым и давным-давно заброшенным, весь участок между Петровкой и Пушкинской.
Такую же мертвую лакуну я обнаружил спустя несколько лет в Ленинграде. В двух шагах от Невского, в поисках дома, где жила моя дочь, снимая кухню в огромной, бывшей коммунальной квартире, я увидел ряды мертвых, с заколоченными подъездами и окнами домов.
Жители этих домов после долгих изнурительных лет ожидания получили жилье на Гражданском проспекте или в районе Комендантского аэродрома. А их брошенные обиталища стояли, годами ожидая новых русских или иностранцев, которые купили бы их и привели в порядок, восстановили бы дворянские огромные камины, превращенные в кладовки, отреставрировали бы купечески пышную лепнину потолков, перерезанную грубо оштукатуренными, наспех, но на долгие восемьдесят лет возведенными перегородками.
В окно одного из таких домов я увидел косо висящий многослойный пласт обоев, на обороте которого был выгоревший газетный Ленин в траурной рамке, и помнится, в который раз пожалел об отсутствии фотоаппарата.
Ленинград вообще поражал меня своей противоречивостью и странностью совпадений, с первого моего посещения. В 65-ом, во время белых ночей, отец, участник какой-то научной конференции, взял меня с собой. В гостинице место было только для него, не помогли ни уговоры, ни радужная бумажка, как бы случайно забытая в паспорте. После обхода отелей, названия которых будто списаны были из «Мистера Твистера», отец обратился к пролетариату – швейцару в засаленной на рукавах ливрее, от которого остро пахло «чесноковой» колбасой.
Поблуждав по непривычно прямоугольным перекресткам, мы пришли в темноватый дворницкий полуподвал. Неторопливый хозяин, лицо которого напрочь стерлось из памяти, тщательно оговорил условия проживания, особо подчеркнув, что чай будет всегда свежий, а «не спитой». Отец, как старший, был уложен в отдельную каморку со сводчатым потолком и без окон, запиравшуюся изнутри на шпингалет, приколоченный к щелястой дощатой двери. Мне было отведено место в общей, единственной жилой комнате на железной кровати с никелированными шарами.
Читать дальше