Александр Ольшанский - Стадия серых карликов

Опытной рукой Феникс Фуксинович поймал гравитационное поле какой-то звезды и поставил ее на место. Аэроплан Леонидович понял, что ему тут больше делать нечего, поблагодарил руководителя литературного процесса и, скосив глаз на резолюцию «Включить в литпроцесс», попятился к выходу. От него, наблюдательного, не ускользнуло, как Феникс Фуксинович любовно погладил несколько ближних планет, восстанавливая их блеск, и хотя даже рядовой генералиссимус понимал, что планеты сияют чужим светом, ему все равно было жаль руководителя литературного процесса, на чьих широких плечах и на таких тонких и бледных ногах держалось все мироздание. Воистину Прометей, не по судьбе, а по рулевому призванию, хотя и без положенного орла, без цепей, но по долгу и велению… Следующую поэму о нем — «Прораб Вселенной», чтоб подлинное отличие провести от некоторых прорабов перестройки…

Напоследок, ко всему прочему, Аэроплан Леонидович стал невольным зачинщиком досадного происшествия. Как только он открыл дверь, на крыше образовался сквозняк — ведь ни окон, ни дверей, одна лишь трибуна из мебели да руководитель литературного процесса в халате, так нет же, так подуло-вертануло, взяло в кольцо и стало высасывать страницы руководящего доклада, вздымая их в небо. Феникс Фуксинович, придерживая очередную звезду, обернулся к нему, сказал своим видом, мол, что же вы, голубчик, тут устроили. Отпустил звезду и все-таки поймал заключительные страницы доклада с твердыми выводами и самыми искренними заверениями.

Рядовой генералиссимус захлопнул дверь и оказался около выхода. Пожилая леди в черном костюме, родившаяся наверняка в год змеи, выдавливала его взглядом немигающих водянистых глаз вон из дома графа Олсуфьева. Оказавшись на улице, Аэроплан Леонидович задрал голову, чтобы увидеть звезды и туманности, однако на сером московском небе ни черта не было. Недоумевая, пожал плечами и пошел к метро. Разве он мог догадываться, что Всемосковский Лукавый, фактически потерпев неудачу с потребностями Степки Лапшина, весь день срывал зло на его соседе?

Враг рода человеческого продолжал измываться над бедным рядовым генералиссимусом и ночью. От места управления литпроцессом Аэроплан Леонидович ехал, как все нормальные люди, на метро. В вагоне было пусто, когда вошла группа молодых людей весьма неформального вида — с петушиными прическами, торчащими и лиловыми, в клепано-переклепанных варенках и с прыщавыми физиономиями.

— Кому здесь нужна революция? — голосом робота спросил вожак юных сатанистов в шоколадного цвета шляпе и остановился напротив Аэроплана Леонидовича.

— Мне, — ответил он, поскольку всю жизнь состоял в первых рядах самых пламенных революционеров и считал, что революция — это самое прекрасное на свете. Не желать революции мог только контрреволюционер или враг перестройки, так как она тоже причислена к революции. Да разве мог рядовой генералиссимус пера хотя бы на миг допустить, чтобы его заподозрили в контрреволюционности? Если бы ему в глаза сказали: дурак ты, всяким дерьмом набитый, и то бы он не так обиделся. Потому что если уж заподозрили, то обижаться, как показывает практика, долго не позволяют…

— Присоединяйтесь к нам, гражданин, — сказал в шоколадной шляпе.

Не согласиться Аэроплан Леонидович тоже не мог, так как услышал почти знакомый лозунг. Как можно… Вышли на ВДНХ. Он подумал, что ребята решили организовать какую-нибудь демонстрацию или митинг, и тут пафос стал у него остывать. Насчет митингов ему было все ясно: собираются люди, чтобы поддержать или осудить, и почти всегда понятно, за что митингуешь. Вот за эту ясность он их горячо одобрил в письме Куда следует и потребовал включения времени участия в них в непрерывный трудовой стаж. Митинги в выходные, предпраздничные и праздничные дни, а также после работы он требовал оплачивать в двойном размере, как сверхурочную трудовую деятельность и распространить на них коэффициенты и льготы, существующие на Крайнем Севере, так как в делах демократических в стране образовалась повсюду, не взирая на разные климатические пояса, вечная мерзлота.

К демонстрациям широкого демократического плана у него отношение было довольно критическое. Он пришел к выводу, что если встретишь на улице демонстрацию, то бессмысленно узнавать, откуда она чешет и где у нее пункт назначения — наверняка демонстрирует какая-то группа, а все остальные — набежавшие любопытства ради.