Андрей Черкасов - ...А до смерти целая жизнь

Получил твое первое письмо. Оно было как награда за бессонную ночь, проведенную на срочном вызове.

Имел право спать сегодня и не мог. Читал и перечитывал письмо. И еще долго буду читать, пусть даже наизусть выучу, а читать буду, пока не получу следующее…»

Вот оно, самое первое письмо твоей Татьянки.

«Саша, здравствуй!

Да, еще не так далеко то время, когда ты был мечтой, еще ближе то время, когда ты был рядом, а что сейчас?! Сейчас нужно набраться терпения и ждать, ждать… два долгих года. У тебя возникает вполне закономерный вопрос: смогу ли я ждать? Да, я сейчас все смогу, лишь бы ты был всегда. У меня после твоего отъезда такое ощущение, как будто я что-то потеряла, наступила какая-то пустота. Мне иногда начинает казаться, что тебя не было, а был сладкий сон. И вот я проснулась, и все исчезло. Но нет, это было не видение, ты был рядом, и я, может быть первой раз в жизни, была счастлива…

Пожалуйста, не улыбайся скептически, прочитав это письмо. Просто я пишу все, что думаю и чувствую. Вот и все».

Из-за твоего плеча я вижу то, что пишешь ты, отвечая:

«…А теперь я буду ругать тебя. Скажи, ну зачем ты думаешь, что я могу «скептически улыбаться», читая твое письмо? Напрасно ты так думаешь. И напрасно боишься писать «твоя».

Да, моя!!! Я тебя никому не отдам. Никогда в жизни. Слышишь? Пиши, что ты моя, хоть я это и так знаю, все равно пиши.

Я очень рад, что тебе правится моя мама. И ты ей тоже нравишься. Я по дурости своей забыл сказать это тебе на вокзале. Мама о тебе очень хорошего мнения. Отец — тоже. Только ты не зазнавайся! Не зазнаешься?

Татьянка, скажи мне хоть раз, что я дурак. За то, что паписал двумя строками выше…

P. S. Перечитал твое письмо и вспомнил, что не ответил насчет фотографии. Видишь ли, в чем загвоздка: я чуть-чуть поморозил щеку, и вид у меня не совсем солидный. Но уже скоро все пройдет. Не беспокойся…»

Ну конечно. Ты всегда всех успокаиваешь. И Татьянку и нас. Все хочешь, видно, представить нам твою армейскую жизнь как самое разобыкновенное житье-бытье, в котором помянутое событие с печкой — едва ли не высшее из возможных ЧП. Только теперь, когда я знаю, как все напряжено до предела и опасно в солдатской твоей судьбе, мне сполна открывается и сила твоего юмора, и сила твоего оптимизма.

Итак, ты пишешь Татьянке, что веришь ей потому еще, что знаешь: она три года берегла чувство к тебе, берегла без всякой надежды на ответное, когда ты ни о чем еще не догадывался… Но не стану забегать вперед.

«20 января.

Знаешь, мне сейчас, после всего, что случилось, как никогда, хочется жить. Странное чувство, и я не знаю, откуда оно появилось: я стал все чаще и все больше задумываться над жизнью. Не знаю, хорошо это или плохо, но так оно и есть. И еще одна странность пробудилась во мне — любовь к стихам. Сейчас в свободное время читаю, вернее, десятый раз перечитываю сборник стихов финской поэтессы Катри Вала «Далекий сад». Читаю и думаю о тебе и хочу, чтобы ты вместе со мной читала эти стихи. Знаешь, я вышлю скоро тебе эту книгу, вышлю, как только начитаюсь до умопомрачения. И даже если не начитаюсь, все равно вышлю, потому что хочу, чтобы ты ее прочитала обязательно.

И еще одну книгу читаю попутно — «Об искусстве жить». Читаю потому, что сейчас, повторяю, как никогда, хочется как можно полнее и полезнее жить.

Татьянка… Скоро ли я увижу тебя?

Скоро, не так уж много осталось… 572 дня. Не пугайся, это не много по сравнению с тем, сколько прожито и сколько еще будет прожито. Не загадываю, но для тебя хочется жить вечно…»

«20 января.

Здравствуйте, дорогие…

Получил позавчера мамино письмо. Второе по вашему счету и первое — по моему. Предыдущее письмо не получил по причине, мне не известной. Работаем потихоньку, два раза уже успели смотаться на ночные «шабашки». В общем, жизнь идет, нельзя сказать, чтобы хорошо, но и не так уж плохо. Недельки через две, когда очнусь окончательно, может быть, еще лучше пойдет».

Все сравниваю я эти письма, написанные в один и тот же день, — Ей и нам. Будто разные люди писали. Нам — спокойное, какое-то очень домашнее. Даже упоминание о новых ночных авралах не нарушает домашности его ритма. В нем, этом письме, ты такой, каким я тебя знал всегда: привычный, знакомый, даже, кажется, во всем предельно ясный… А в письме к Татьянке ты открываешься мне с другой, неожиданной и пока не известной мне стороны. Словно впервые заглядываю я в тот сложный мир, который обнаружу позднее и в других твоих письмах и дневниках, внутренний мир человека, стремящегося постигнуть искусство жить, искусство, в котором еще мало кто достигал совершенства. Из домашнего письма и не узнать бы, как трудно тебе и с каким нетерпением ждешь письма от Татьянки. Оно уже идет к тебе, но ты о нем не знаешь пока, слишком долгая у него дорога, а мне теперь дана власть сократить эту дорогу. Вот…