Владимир Каминер: Russendisko. Рассказы

Дальнейшие реликвии родительского семейного алтаря относились ко второй, более спокойной половине папиной жизни: свадебная фотография — папа с мамой в загсе, целлофановый пакет с волосами младенца — меня, отрезанными заботливой папиной рукой, согласно легенде, еще в роддоме с моей полулысой головы. И наконец, в деревянной табакерке окурок сигареты «Ява 100», затушенный отцом в далеком 1976 году, когда он, поставленный врачами перед выбором пить или курить, выбрал все-таки пьянство. Папин окурок не пролежал на нашем домашнем алтаре даже десяти лет. Уже в начале восьмидесятых он был похищен и выкурен мной. Тогда же из родительского алтаря пропала и главная фамильная реликвия — черноморский краб, собственноручно пойманный и препарированный моим отцом. Помню, как он, разложив краба на газете, многократно покрыл его маминым бесцветным лаком для ногтей и страшно удивлялся, что краб от этого не умирал, а пытался, уже в лаке, от папы убежать, один раз даже вместе с газетой. Лишь после десятого покрытия краб застыл, замурованный в лаке навечно. Папа очень дорожил своим трофеем и часто любовался им. Видимо, это чучело напоминало ему его родину, город-герой Одессу. Мама же краба не любила. Справедливости ради надо сказать, что у краба был один серьезный недостаток. Он вонял. Причем делал это хитро, с большим разбором. Почти никогда в будни и всегда по праздникам и выходным, когда вся семья усаживалась за стол или перед телевизором. «А что это опять у нас в квартире так странно пахнет?» — спрашивала мама, гневно сдвигая брови. «Пахнет газом, надо будет вызвать в понедельник мастера, пусть посмотрит плиту», — парировал папа как ни в чем не бывало. «Ты, Витя, прекрасно знаешь, что плита здесь совершенно ни при чем, — настаивала мама, — позволь, я выброшу наконец эту гадость». Но папа держался, как партизан в гестапо, и гадость выбросить не давал. Лишь с приходом к власти Михаила Горбачева, когда я уже тянул армейскую лямку, краб разложился окончательно, был лишен статуса семейной реликвии и исчез навсегда в мусоропроводе времени.

Моим любимым и, надо сказать, самым долговечным экспонатом родительского домашнего алтаря был и остается, как это ни странно, портрет Хемингуэя, тот самый, известный, где он в толстом свитере прячет улыбку в седую бороду. Так случилось, что писатель Хемингуэй, сам того не ведая, стал моим близким родственником. Очень давно, когда я еще учился классе в шестом, один мой школьный товарищ, уважительно ткнув пальцем в Хемингуэя, спросил меня: дед? И я неожиданно для самого себя кивнул. «Да, — сказал я, — дед, только он давно уже умер, погиб в Антарктиде». Какой черт тянул меня тогда за язык? Уступая любопытству школьных товарищей, я придумывал все новые и новые истории о своем героическом дедушке, командире советской подводной лодки, геройски погибшем в Антарктиде, спасая честь военно-морского флота и выполняя важное задание партии по испытанию нового секретного и, скорее всего, биологического оружия. На ком Хемингуэй мог это оружие в Антарктиде испытывать, я не знал, разве что на белых медведях, но меня никто об этом и не спрашивал. Истории про деда-героя были среди моих одноклассников очень популярны. В моих рассказах Хемингуэй тонул, застревал во льдах, боролся с вражескими шведскими и японскими подлодками, которыми были тогда переполнены территориальные воды Антарктиды. В конце повествования я неизменно обрекал писателя на мучительную смерть во льдах. При этом мой настоящий дедушка Абрам Моисеевич был в то время жив-здоров и служил родине не на подводной лодке, а бухгалтером на обувной фабрике. Он был классный, веселый старик, но до Хемингуэя ему, конечно, было далеко, и внешности он был отнюдь не героической. Так мы породнились с писателем. Близкие родственные отношения помешали мне ознакомиться с его творчеством. За всю жизнь я умышленно не прочел ни одной его книги. Просто не хотелось разрушать свое представление о деде. Зато его фотографию я взял с собой в Берлин, переехав десять лет назад в Германию. Теперь она занимает почетное место в нашем домашнем алтаре, главной жрицей которого является моя жена.

На нашей книжной полке расположились: Будда с отломанным носом, мраморный слоник, невесть каким чудом переживший своих собратьев, цепочка с полудрагоценными камнями, наша свадебная фотография, где я в тельняшке, с длинными волосами, а Ольга в тюбетейке, с бокалом в руке, а также чучело рыбы-молот, пойманной моей женой еще в студенческие годы голыми руками в реке Фонтанке. Интересно, что рыба-молот проплывала по реке Фонтанке уже в виде чучела. Видимо, она была выброшена из окна находящегося невдалеке Зоологического музея по неизвестным нам научным соображениям.