Роман Савов - Опыт интеллектуальной любви

Теперь можно замедлиться. Я могу лицезреть ее ноги, могу целовать их — куда мне торопиться? Я могу припасть к ее грудям, могу целовать губы взасос — она практически сдалась. Большего и не надо. Точнее, а надо ли большее?

Пора!

Неожиданно для нее, без лишних колебаний, я просовываю руку ей в трусы. Света там влажная и податливая.

— Стой-стой-стой! — протестует она, но уже слишком поздно.

Ее ведет. Глаза покрываются пеленой неги.

Она хватает меня за брюки:

— Ого!

Смеется. То ли надо мной, то ли над собой, то ли над миром, который так глупо устроен. Этим смехом она хочет остановить меня, потому что больше не остается никаких средств.

Я стягиваю рубашку, за ней и футболку.

Ложусь на нее обнаженным телом, соединяя свои и ее соски. Стягиваю брюки, приспускаю трусы.

Скоро все свершится. Обряд изгнания Демонической.

Но ключ громко проникает в дверной замок: мама пришла раньше времени.

Света смеется. Опять смеется. Смеется, наблюдая за торопливыми одеваниями, смеется над растерянностью, над неудавшейся изменой.

Я провожаю ее, не чувствуя неудовлетворения. Напротив. Мне она больше не требуется, но я спрашиваю, когда мы сможем увидеться.

Она дает мне свой адрес в Касимове! И телефон.

Жизнь напоминает привал. Я чувствую себя в состоянии боевой готовности, чего-то жду, будто сейчас должно начаться что-то стоящее, но дни идут за днями, уроки сменяются уроками, лица детей и груди Тимохиной мелькают, свидетельствуя о бесконечном однообразии.

Я не знаю, кому первому в голову пришла идея о лыжном дне. Иногда кажется, что мне. Неважно. Важно, что эта идея захватила всех молодых специалистов. Все будто ждали чего-то в этом роде.

Жуткий мороз. Мы проснулись в маленькой комнате. Проснулись счастливые и утомленные. Я принес в постель чай. Настя читала вслух. А потом я провожал ее на работу в салон красоты.

На обратном пути я с огорчением увидел, что день давно уже начал клониться к концу. И хотя солнце все так же играло со снегом, а мороз все так же бодрил, было ясно, день ушел в небытие, и он не повторится больше, и не повторится ситуация, которая выгнала нас из уюта, ситуация, которая кажется комичной, а час тому назад казалась трагической.

Я шел обратно домой и думал не о счастье пребывания с Настей, не о счастье любви, а о кровавых простынях, которые мне придется вымыть и высушить до приезда родителей.

Я думал о тщетности пролетевшего дня, о быстротечности жизни. О медленном течении счастья.

Красивые женщины заглядывались на меня… Снег бодро скрипел под толстыми подошвами военных ботинок…

Теперь, когда солнечный день нашего лыжного праздника вызвал из моей памяти это ушедшее событие, оно воспринимается по-другому.

Я прекрасно сознаю, что думаю о прошлом, как посторонний, как может думать о нем человек, читающий из книги чужой памяти. И все было не так, и мысли были не те. Правда, была кровавая простыня и мои стертые до крови пальцы. Именно эта зацепка заставляет теперь горевать о том дне, дне моей любви.

Меня поражало, насколько быстро и собрано мы себя ведем. Складывалось впечатление, что это не группа молодых специалистов собралась на лыжную прогулку, а спецгруппа диверсантов.

Собирались молча, сосредоточенно и старательно.

Когда мы вышли на школьный двор, солнце озарило снег, и мы замерли, стараясь сохранить, нас в нем, себя друг в друге.

У Васи с собой был фотоаппарат, и он предложил нас сфотографировать.

Зоя упала почти сразу же, а ребята начали вспоминать коньковый шаг. И даже я, который его терпеть не мог, сделал несколько кругов вокруг большой клумбы на школьном дворе.

Мы въехали в лес, где нас накрыл покой.

Дорога шла куда-то вниз, и вот, наконец, после нескольких подъемов, которые мы преодолели на большой скорости, превратилась в обрыв. Мы скатывались с горок, поднимались, падали, искали новые, валялись в снегу. Наши легкие разрывались от морозного воздуха, кашель душил нас, мы глотали снег и снова неслись вниз.

В школе нас ждал чай, бутерброды и тишина.

Сегодня больше не будет детей. В школе сегодня не будет никого, кроме нас.

Вася развез всех по домам.

Мама весело разглядывала меня, улыбалась. Она была рада, что мне хорошо.

Память отпустила меня на время, словно доказывая простую истину: "Человек счастлив, когда ничего не вспоминает. И не хочет вспоминать".

Но что значит человек без воспоминаний?

Звонок Секундова застает врасплох. Тем более, что он предлагает совместное паломничество в книжный. Секунду помедлив, соглашаюсь. Неужели он в курсе? Кто мог ему сказать? Тихонов — больше некому. С его слов все началось и ими же заканчивается.