Алексей Сейл - Живодер

— Понятно, — сказал Новгерод Мандельштим, дослушав историю до конца. — И ты хочешь, чтобы я излечил тебя от этого страха?

— Именно для этого я тебя и вытащил из этой чертовой Сибири.

— Тебе придется заплатить за это.

— Даром ничего не бывает. Ты же знаешь, Мандельштим, что я всегда просчитываю на два-три хода, как и вы, евреи, — вы тоже все время думаете, думаете. Так вот что я тебе предлагаю. Твой сын, невестка и двое их детей все еще живы… пока. Если ты вылечишь меня, они будут освобождены из тюрьмы и им будет позволено выехать из страны вместе с тобой.

Новгерод Мандельштим впервые за долгое время разразился искренним смехом.

— Ты забыл, что я тебя знаю, Коба, — сказал он. — Один раз я позволил ввести себя в заблуждение, но больше это не повторится, потому что я знаю тебя. Если мне удастся вылечить тебя от этого страха, ты тут же убьешь меня и мою семью, невзирая на все свои обещания. Пока пациент находится в тисках болезни, он всегда считает, что будет испытывать благодарность к врачу, если тот его вылечит, но стоит его вернуть к жизни, как он начинает жаловаться на слишком большой счет. И ты ничем от них не отличаешься.

— Несчастный идиот! — заорал Сталин. — Ты что, не понимаешь, что я мог бы привезти твоих детей сюда и замучить их здесь до смерти у тебя на глазах?

— Тогда я возненавидел бы тебя, Коба, и при всем желании не смог бы тебя вылечить.

Сталин задумался.

— Черт побери! Так чего же ты хочешь, негодяй?

— Чтобы мой сын, невестка и их дети были тут же отправлены в Америку. И только после того как переговорю с ними, а также с одним из эмигрантов — Раскольниковым или Любеткиным — по телефону, я начну тебя лечить, и ни минутой раньше.

— Какого беса я стану выполнять твои требования?

— Такого, что ты хочешь выздороветь. К тому же — кто знает? — может, это станет частью лечения.

— Правда?

— Не знаю, Иосиф; для того чтобы узнать, надо это сделать. Раз в жизни сложилось так, что у тебя на руках не все карты и тебе не удастся удержать в заложниках семью крупье. На этот раз ты не сможешь управлять всем происходящим, как бы неприятно тебе это ни было.

Генеральный секретарь закряхтел, нажал под столом кнопку, и в кабинет вошел один из его личных охранников. Мандельштима отвели в личную комнату Сталина и заперли. На столе его ждал холодный ужин и бутылка водки. В шкафу висел чистый костюм его размера, рубашка и галстук.

После трех тревожных дней к нему явился другой охранник, который отвел его в пустую комнату, где стояли только стол и стул. На столе находился оливково-зеленый телефонный аппарат, который через пару минут придушенно заскворчал. Дрожащими руками Мандельштим снял трубку. Ему казалось, что она весит не меньше тысячи фунтов.

— Миша? — сказал он.

— Папа?

— Прости меня, сынок, за то что я заставил тебя пережить. Я такой дурак. Здесь настоящий ад.

— У меня умерла дочь.

— Я знаю. Где вы?

— У Любеткина в Беверли-Хиллз.

— Вам ничего не угрожает?

— Дом охраняют люди Пинкертона.

— Значит, пока с вами все в порядке.

— А ты приедешь, папа?

— Не знаю, сынок. Передай трубку Любеткину.

— Привет, Мандельштим, — сказал более пожилой голос. — Он нас слушает?

— Думаю, да, в соседней комнате.

— Если их как следует не спрятать, он их выследит.

— Я знаю.

— Не волнуйся. Мы их хорошо спрячем, мы уже научились этому за долгие годы.

— Попрощайся за меня с Мишей, Натальей и детьми.

— Хорошо.

— До свидания.

— До свидания.

На следующий день он приступил к лечению.

Каждый день в течение часа он беседовал с генеральным секретарем в его кабинете, сидя в непринужденной позе в удобном кресле. Своим сотрудникам Сталин сказал, что Новгерод Мандельштим пишет новую биографию великого кормчего Советской страны.

Однако уже в самом начале лечения Новгерод Мандельштим столкнулся с этической дилеммой, с которой, вероятно, не сталкивался еще ни один врач за всю короткую, но бурную историю психиатрии.

Она заключалась в следующем. Из того, что рассказал ему его единственный пациент, Мандельштим быстро понял, что на какое-то время страх обуздывал кровожадные инстинкты Сталина. Ему не составило труда выяснить, что количество депортаций резко сократилось, расстреливали людей столько же, сколько при царском режиме, а на улицах уже не царил прежний страх и ужас. Впервые за много лет население рабочих кварталов, где люди исчезали чаще, чем ассистенты иллюзионистов, перестало сокращаться.