Ричи Достян - Тревога

Правда, у вокзала деревья скучнеют и, как на всех вокзалах мира, становятся похожими на казенное имущество.

В Сосновом Бору жить хорошо и просто.

Улица, на которой стоит почта, называется Почтовой. Та, где аптека, — Аптечной, а та, где из-под песка выступает гранитный валун, — Гранитной. Валун, как ни странно, не собираются взрывать. Машины объезжают его, а люди приходят сюда на закате — сидят, курят, кто хочет — читает.

Днем на гладком розовом камне загорают девчонки, выросшие настолько, что уже догадываются о волнующем смысле слова «загар».

Есть, однако, в Сосновом Бору улицы, которые озадачивают. Улица Курсанта, например!

Какого курсанта? Почему одного курсанта?!

Или улица Делегатов!

Каких? Куда?..

А рядом вдруг — Соседская!

Каждая улица, по-русски говоря, является соседней!

— Ну, а сам Коммунальный проспект?

Прочитав на перекрестке лиловую по белой эмали надпись, люди думают: почему Коммунальный, а не имени Водопровода? Или почему в таком случае не назвать его было проспектом Разнорабочих? По крайней мере подразумевались бы люди, а не услуги, эти… разные.

После дождя, который прошел ночью, утро было ясное, а к одиннадцати даже в тени ощущалось знойное мление. Одинокие сосны так надышали смолой, что на улицах Соснового Бора пахло, как в настоящем сосновом бору.

Нагрелись камни. Песок словно умер — ни одна его крупинка не взлетала в воздух. Кто мог не выходить из дома в это время — не выходил. Но именно в это время Костя и Слава очутились на углу Коммунального проспекта и Почтовой. Редкие прохожие жались к изгородям, чтобы хоть одной ногой ступать по тени.

Слава и Костя попили воды из колонки и пошли на вокзал. Пустой грузовик обогнал их. Он вез под собой аккуратную сиреневую тень и долго веселил беззаботным порожним дребезжанием. Потом приятели нагнали пацана, который почему-то шагал по мостовой, прямо по ее середине, где просторнее всего и жарче. Пацан был необычный, и ребята, нагнав его, некоторое время шли вровень, чтобы получше разглядеть.

Лет ему, наверное, шесть. Не толстый, но походка развалистая из-за кривых ног, вокруг которых болтаются выцветшие трусики, до того широкие, что похожи на юбочку. Белая рубаха тоже, видно, перешита — нагрудный карманчик приходится почти на животе, — мальчишка явно чей-то брат.

Ничего во всем этом чрезвычайного не было, а Слава первый уловил, что пацан идет так, будто он в центре, а вселенная по краям! Одной рукой машет — она у него зажата в кулак. Другую завел за спину — она у него лежит в ямке над выступающим задом. Затылок тоже выдается назад, хотя голову он держит прямо. А главное, чешет серединой улицы по такой жаре. На них с Костей даже не взглянул.

— Кто он такой?

— Я не знаю, — ответил Костя.

— Тоже за мороженым шлепает.

— Наверно.

— Пошли скорей, сегодня жара, народу будет полно — может еще не хватить.

Когда они вошли в здание вокзала, у прилавка из пластмассы приятного огуречного цвета на самом деле стояла довольно длинная очередь. За исключением одной крупной дамы в васильковых брюках, все в очереди были дети.

Дама эта, несмотря на порядок в очереди и жару, крепко держала за руку стройного, бледного мальчика тоже в длинных брюках. Был он весь яркий, цветной, словно кукла из мультфильма, — желтые сандалии, синий костюм, белый платочек в кармане на груди. Шесть лет ему или десять, понять трудно: у мальчика чересчур умное лицо. Вернее, взгляд. Не то проницательный, не то голодный. Это притягивало всеобщее внимание. Ребята неудержимо высовывались один из-за другого, чтобы еще и еще раз поглядеть.

Около двенадцати, в пекле дня, пылавшего за открытой дверью, появился тот пацан, что шел серединой улицы. Ни на кого не посмотрев, он встал в конец очереди, переложил свои копейки из одной руки в другую и начал ждать.

Под гулкие своды вокзала взлетел чистый, ясный голос мальчика в желтых сандалиях. Неестественно четко произнося слова, он с явным удовольствием прокатывался на букве «р».

— Бабушка, тебе не кажется, что мы стоим тут зррря?

Бабушке этого не казалось.

— Стой спокойно, — сказала она.

Превосходно воспитанный мальчик выждал сколько нужно, и опять его голос улетел под своды:

— Бабушка Юля, они, наверрно, вчеррра выполнили весь план и сегодня не хотят торрговать.

— Не говори глупостей. Они всегда хотят торговать...

Бабушка произнесла это с таким достоинством, что не расслышала, как над очередью вспорхнули смешки, тут же потонувшие в рокоте, который нарастал и нарастал, а когда дошел до катастрофических размеров, в здание вокзала въехал ящик на маленьких железных колесиках, а за ним — громадная тетечка с тем отсутствующим выражением лица, какое бывает у продавцов в переполненном гастрономе, когда они, отпуская товар, разговаривают между собой, не видят никого, не слышат ничего и, кажется, не заметят, если в них вздумали бы стрелять.