Ричи Достян - Тревога

— Благодарю вас, до встречи в коммунизме!

И тут Гриша вздрогнул — жутким образом эта женщина посмотрела на отца.

— Грязный человек, — сказала она и немедленно ушла. И не услышала, как папа сказал ей вслед: «Старая дура». И не услышала, как потом совершенно неожиданно отец заорал на него: «А тебе что нужно здесь?!»

Весь этот день Гриша провел под впечатлением чего-то необъяснимо неприятного. Он никак не мог понять, что, собственно, произошло. Ягоды она срывала? Срывала. Редко, мало, но факт! Он сам видел. Свет жгла! Жгла. Она любила читать. Почему в таком случае надо делать вид, что тебя ограбили? И почему всех— это уже в который раз! — приводит в такое бешенство, когда папа говорит о коммунизме? Все о нем говорят. Считается, что это что-то хорошее, а она — бац: «Грязный человек»!

Грише было уже восемь лет, и, ясное дело, он был убежден, что понимает все! А когда случалось, что понять чего-то не мог, то по-настоящему страдал. На этот раз прибавилось еще что-то тревожное, печальное, что-то мешавшее повторить за отцом «старая дура».

Ответ на многолетнюю загадку пришел внезапно, да так, что лучше бы Грише ничего не знать.

В одной из комнат наверху жила тишайшая, очень близорукая пожилая женщина… Тоже загадка — дачу у них чаще всего снимали женщины, и главным образом немолодые. И каждый год новые! К другим людям приезжают из года в год, дружат, даже подарки привозят с собой. Такого в Гришкином доме еще не бывало, а почему— открыла та женщина, что жила наверху и ягод сама не срывала: она покупала их на вес. Гриша собирал, мама взвешивала.

В день ее отъезда папа заготовил один только счет — за свет. Гриша, которого в последнее время просто занимал вопрос — уедет хоть один человек от них без скандала или нет, норовил при вручении счетов вертеться в столовой.

Гриша ракеткой вытаскивал залетевший за диван воланчик, когда эта тихая женщина вошла в столовую. Оглядевшись, она сказала: «Очень жаль от вас уезжать», подошла к столу, взяла листок с цифрами, близко поднесла его к глазам, медленно опустила и как-то тяжело стала смотреть на отца.

— И давно вы это практикуете? — спросила она тоном опытного милиционера. — Дайте-ка я пересчитаю…

Гриша плюхнулся от неожиданности на диван. Ужас был в папе, у которого моментально сделался куриный взгляд — зырк, зырк по сторонам, а на нее не смотрит. Мало того, весь он — от уютных покатых плеч до острых носков своих модных туфель — скис! Потом суетливо заулыбался и незнакомым сыну тоном, проглатывая концы слов, забормотал абсолютно несвойственные ему слова:

— Какие пустяки, вы, разумеется, можете не платить, тем более — только вышли на пенсию… Я не зверь, я могу понять…

— Дайте-ка ваш карандаш, — сказала она и присела к столу.

Папа подал карандаш, как ученик учительнице, и через ее плечо стал заглядывать в бумагу.

— Сколько ватт в лампах моей люстры?

— Три лампочки по шестьдесят.

Потом была тишина. Женщина поднялась и, ни слова не говоря, вышла из столовой. Папа выскочил за нею вслед. Гриша остался один. Подошел и долго смотрел на лесенки цифр. Но в это время женщина вернулась, положила на листок рубль и стопку мелочи. Потом совершенно неожиданно взяла Гришу за плечи, наклонилась немного и спокойно сказала:

— Твой папа плохо кончит.

У Гриши пусто сделалось на душе, хотя он ничего так и не понял, но это не имело значения. Он угадал — что-то очень плохое произошло, и настолько плохое, что от волнения его даже подташнивало. Он пошел в свою комнату, вместо того чтобы мчаться к маме, сообщать, узнавать.

Мамы не было слышно. Отец тоже не показывался. В доме стояла нехорошая тишина.

Гришка ходил по своей комнате и поглядывал в окно, из которого видна калитка.

Не скоро эта опасная женщина появилась с чемоданом в руке, отворила и аккуратно закрыла за собой калитку. Как только это произошло, в соседней комнате между отцом и матерью начался скандал. К ссорам родителей Гриша до того привык, что умел пропускать брань, как пропускал строчки в выученном стихотворении. Сейчас важнее всего было узнать, почему его отец, по мнению мамы, такой-то и такой-то. Оказалось — потому, что сдал комнату бывшему инкассатору Ленэнергосбыта. А отец совершенно логично отвечал, что у мадам на этом самом месте не было написано, кто она бывшая такая.

Маме сказать было нечего, тогда она съехала в прошлое, отец поплелся за нею туда еще неохотнее Гриши, которому тоже осточертели перечисления подлостей, которые папа делал маме, а мама — папе, тем более что, как ни странно, Гриша лучше обоих знал, кто в чем и насколько виноват. Как только мальчик начал говорить, они учили его помалкивать. «Не говори папе про это, хорошо?» — «Хорошо!» — «Смотри, сын, не проболтайся матери, а спросит — скажи: не знаю, когда отец пришел, ладно?» — «Ладно!»