Симона Бовуар - Зрелость

Для меня было удачей приобрести их в тот момент, когда я вступила в литературную жизнь; они помогли мне определить мои устремления. Я не уповала на мрамор в веках, но не хотела довольствоваться какими-то погремушками; свое истинное стремление я распознала по той радости, которую испытала, достигнув его исполнения. Во время первого ужина, который я устраивала в своем номере, Зетта Лейрис и Жанин Кено вспомнили разговор, который у них состоялся в сентябре, когда они ехали на велосипедах по сельским дорогам: они говорили об отношениях Франсуазы и Пьера в «Гостье», о поведении пары в отношении Ксавьер, о неверности и верности, о ревности, о доверии; они дали мне понять, что через эти обсуждения они задавались вопросом о личных проблемах; я помню то волнение, которое бушевало во мне, когда я их слушала. Замечание Камю тоже меня взволновало; я дала ему перепечатанную копию романа «Кровь других», мы были в кухне Лейрисов и собирались идти к столу на ужин, когда он остановил меня и с чувством сказал: «Это братская книга», и я подумала: «Стоит писать, если можно создать братство при помощи слов». Настолько глубоко войти в чужую жизнь, чтобы люди, услышав мой голос, подумали, будто разговаривают сами с собой: вот чего я желала, если мое существование найдет отклик в тысячах сердец, то тогда, казалось мне, это существование будет некоторым образом спасено.

Теперь, когда мою книгу опубликовали, было бы естественно, чтобы я присутствовала на собраниях Национального комитета писателей; этого не случилось из-за щепетильности, которая впоследствии нередко побуждала меня к подобной сдержанности. Мое согласие с Сартром было таким безоговорочным, что мое присутствие бесполезно дублировало бы его собственное; а бесполезное, оно, как мне казалось, становилось не к месту и выглядело показным; я опасалась не осуждения других, а собственного смущения: внутренне у меня создалось бы впечатление, будто я нескромно выставляю себя напоказ. Такой запрет, возможно, не имел бы силы, если бы я с первых дней сопровождала Сартра в Национальный комитет писателей, и, безусловно, я не посчиталась бы с этим, если бы заседания увлекали меня: но Сартр находил их скорее скучными. Я была довольна, когда Камю попросил меня отдать «Кровь других» в издательство «Минюи» [124] Печать тиража еще не началась, когда пришло Освобождение. . Мне хотелось бы «что-то делать», но меня отталкивало символическое участие, и я оставалась дома.

Литература погрузилась в сон, зато случился довольно оживленный театральный сезон. Барро поставил в «Комеди Франсез» «Атласный башмачок». Многое раздражало нас в этой драме, когда мы прочитали ее несколько лет назад; однако нас восхищало то, что Клоделю удалось объединить в любви небо и землю. Он возмущал нас с тех пор, как написал свою «Оду маршалу», но нам было все-таки интересно послушать пьесу и посмотреть, как трактует ее Барро. Спектакль начался в шесть часов и продолжался более четырех часов: он держал нас в напряжении. Как травести Мари Бель меня смутила: у доньи Пруэз я предполагала больше мальчишеской грации, однако ее голос меня покорил: он воспламенял Африку и Америку, пустыню и океан, он обжигал сердца; Барро выглядел весьма тщедушным Родриго посреди этой неопалимой купины. Его мизансцены не соответствовали друг другу. Чтобы изобразить человеческими движениями морские волны, он, по счастью, вдохновился китайским театром; в других изобретениях узнавался новатор «Голода»; занавес не один раз поднимался над декорациями, достойными «Шатле». На выходе мы в растерянности задавались вопросом, какой путь он выберет. Чуть позже в «Карманном театре» молодая труппа показала «Грозу» по Стриндбергу: как режиссер и как актер Жан Вилар подавал большие надежды. Нам не нравились пьесы Жироду, и я не знаю, почему мы пошли смотреть «Содом и Гоморру»: вместе со всеми мы заметили появление ангела, которого звали Жерар Филип.

Клузо снял «Ворона» по сценарию Шаванса. Некоторые участники Сопротивления обвиняли его в поддержке вражеской пропаганды: показанный в Германии, фильм представил бы Францию постыдным образом. На самом деле фильм не вышел за границы страны. Друзья Клузо настаивали, что фильм осуждал анонимные письма, в то время как оккупанты призывали французов тайно доносить на своих соседей. Мы не думали, что «Ворон» оказывал какое-то моральное влияние или заслуживал патриотическое возмущение: мы считали, что Клузо талантлив.