Симона Бовуар - Зрелость

В деревне расположилось довольно крупное подразделение. К вечеру крестьяне стали робко возвращаться в свои дома; кафе открыли двери. Немцы не отрезали детям руки, они платили за напитки и за яйца, купленные на фермах, разговаривали вежливо: все коммерсанты улыбались им. Они сразу же начали свою пропаганду. Когда я читала на лугу, ко мне подошли два солдата; они немного говорили на ломаном французском и заверили меня в своих дружеских чувствах по отношению к французам; это англичане и евреи втянули нас в такую передрягу. Их болтовня меня не удивила, в замешательство приводило другое — встречать на улице солдат в зеленых мундирах, похожих на всех солдат мира. На второй или третий день вечером один из них с трудом перепрыгнул через стену сада; он прошептал по-немецки — мадам Лемэр знала немецкий, — что уже наступил комендантский час и он боится попасть на глаза своему командиру; похоже, он немного выпил и явно был напуган. Довольно долго он прятался, прежде чем уйти.

Между тем, едва проснувшись, и вплоть до самой ночи я слушала все радиопередачи. 17 июня утром диктор сообщил, что Рейно подал в отставку, что Лебрен поручил Петену сформировать новое правительство. В половине первого в столовой раздался по-военному твердый и в то же время притворно отеческий голос: «Я вручаю себя Франции, дабы смягчить ее горе… С болью в сердце я говорю вам сегодня, что следует прекратить борьбу». Петен — ответственный за расправу при Вердене, посол, поспешивший поздравить Франко с его победой, близкий друг кагуляров; тон его проповеди вызвал у меня отвращение. Однако утешительно было узнать, что перестала наконец проливаться французская кровь; какая страшная нелепость, эти «сдерживающие боевые действия», когда люди погибали во имя видимости сопротивления! Я плохо понимала смысл слов: «После борьбы с честью изыскивайте в кругу солдат способы положить конец военным действиям». Я решила, что речь идет о военной капитуляции. Мне понадобилось несколько дней, чтобы понять истинное значение перемирия. Когда 21 июня были оглашены его условия, меня прежде всего интересовало то, которое касалось пленных; оно было неясным, или, по крайней мере, мне хотелось считать его невразумительным; оно предусматривало, что солдаты, интернированные в Германию, останутся там до конца военных действий; но не повезут же к себе немцы сотни тысяч людей, подобранных на дорогах; они будут обязаны их кормить: ради чего? Нет, их отправят по домам. Ходило множество слухов. Солдаты, спрятавшиеся в подвалах, в зарослях, сумели не попасть в руки оккупантов; одетые в штатское, они неожиданно вновь появлялись в своих деревнях, на своих фермах; возможно, Сартру удалось добраться до Парижа? Как узнать? Ни телефона, ни почты, никакого способа разведать, что там происходит: единственный выход — вернуться в Париж. Среди людей, оставшихся в Ла-Пуэз, был один голландец с молодой супругой и тещей, которая владела химчисткой возле Лионского вокзала: они возвращались и согласились взять меня. И снова я предпочитаю представить здесь рассказ об этом возвращении таким, каким я записала его тогда.

28 июня и последующ.

Уже четыре дня, как мне не сиделось на месте; я убедила себя, что Сартр мог внезапно вернуться в Париж и что в любом случае там я смогу узнать о нем новости. И мне хотелось увидеть оккупированный Париж, я скучала. Голландцы решили вернуться и согласились взять меня. Я встала в пять часов, со всеми простилась, я волновалась из-за отъезда, беспокоилась при мысли о той пустоте, которая ожидала меня в Париже, но радовалась возможности хоть что-то предпринять. Голландцу понадобился час, чтобы загрузить машину, его невозмутимые движения вызывали желание убить; он водрузил на крышу матрас, сзади поместил кучу чемоданов; молодая женщина нагромоздила множество маленьких пакетов, не забыв банку стручковой фасоли, оставшейся накануне от ужина, с которой она не собиралась расставаться. На то, что осталось от сиденья, поместили тещу и меня, а молодая женщина села рядом с мужем; на дамах были шляпы и блузки из белого атласа.

Все дороги были забиты машинами, то тут, то там виднелись следы бомбардировок; на обочине дороги я видела опрокинутый танк, грузовик, могилу немца с его каской и крестом и множество обгоревших машин. По прибытии в Ла Флеш я узнала, что мы пустились в путь, имея всего десять литров бензина, голландец понадеялся на немцев, обещавших распределять бензин вдоль всей дороги. Несколькими днями раньше он мог бы получить двадцать пять литров, но ему не захотелось стоять в очереди и, вместо того чтобы подождать лишних полчаса, он уехал. Поэтому в Ла Флеш он пошел в kommandantur [107] Комендантское управление, штаб-квартира ( нем .). , располагавшееся в великолепном здании у воды. Именно там я увидела первые серые мундиры: в Ла-Пуэз все немцы были в зеленом. Вместе с двумя женщинами я прошлась по городу, мы купили «Ла Сарт» и прочитали об условиях перемирия. Я услышала о них по радио, не знала только об экстрадиции немецких беженцев, возмутившей меня. Я внимательно прочитала пункт, касающийся пленных, и мне показалось, что оставят лишь тех, кто уже находился в Германии. Эта мысль поддерживала меня в течение двух дней и позволила достойно держаться на обратном пути в Париж.