Симона Бовуар - Зрелость

По возвращении в Париж я продолжала вести этот дневник, но без особой уверенности. Я расположилась в войне, война расположилась в Париже. Это был совсем не тот город, что раньше; прежде всего там встречалось гораздо больше женщин, детей и стариков, чем молодых мужчин; а главное, он утратил те завораживающие глубины, те тайны, которые Кайуа год или два назад описал в своей книге «Миф и человек». У незнакомцев, которых я встречала, было такое же будущее, что и у меня: конец войны; подобная ограниченная перспектива преображала прежние «джунгли» в привычную область, без неожиданностей; я больше не чувствовала себя горожанкой, а скорее почти деревенской жительницей. Ясными ночами на небе сиял Млечный Путь. По вечерам за решетками Люксембургского сада слышались голоса военных и крик сов.

Мои родители вернулись в Париж, сестра осталась в Лимузене; из-за холода и затемнения писать картины на улице Сантёй она не могла. К тому же Лионель, все еще больной, нуждался в деревенском воздухе; вместе со своей тетей он приехал в Сен-Жермен-ле-Белль и поселился на пансионе у доктора. Я виделась почти исключительно с женщинами: с Бьянкой, продолжавшей готовиться к экзаменам по философии, с Ольгой, которая снова работала с Дюлленом. Мы вернулись к прошлогодним привычкам. В кафе «Флора» появилось несколько новых лиц: совсем молоденькая, похожая на школьницу Симона Синьоре в берете на коротко стриженных черных волосах; рыжая Лола, с затуманенным взором часами молча о чем-то мечтавшая за столиком, похоже, не подозревая, до чего она хороша. Что касается мужчин, то всех затмил один новичок — Нико, полугрек, полуэфиоп, тогда в расцвете своих двадцати лет; на «Негритянском балу» он танцевал с непринужденной, непревзойденной грацией. А в целом компания «Флоры» оставалась верной себе; мне нравилось соседствовать с ними, но не было ни малейшего стремления к тесному общению.

Чтобы заполнить свой неограниченный досуг, я принялась слушать музыку и, по своему обыкновению, маниакально предавалась этому занятию, извлекая огромную пользу для себя: как в самые насыщенные часы моего детства, познание и наслаждение смешивались. Кто-то одолжил мне фонограф, у всех знакомых я брала пластинки; перед этими дисками, наполненными звуками, я испытывала тот же восторг, какой охватывал меня при виде новых книг в начале учебного года; мне не терпелось услышать их голос; они ласкали мой слух, но этого мне было мало, я хотела одновременно и понимать и упиваться ими; я ставила свои диски по десять раз кряду, анализируя каждый фрагмент, пытаясь овладеть им во всей его полноте. Я прочитала множество очерков по истории музыки и о разных композиторах. Я ходила в «Шантеклер» на бульваре Сен-Мишель; устроившись в кресле, я надевала наушники: звуки доходили до меня сквозь ужасные потрескивания, но это неудобство компенсировалось удовольствием свободно составлять программы; таким образом я восполняла многочисленные пробелы. Я часто ходила на концерты, чаще других я посещала те из них в зале консерватории, которыми дирижировал Шарль Мюнш; он вкладывал в это столько страсти, что между частями вынужден был менять рубашку. По утрам в субботу я часто присутствовала на генеральных репетициях и всегда на воскресных послеполуденных киносеансах. Там можно было увидеть знаменитостей, среди прочих Кокто и Колетт в сандалиях на босу ногу. В Опере я слушала «Альцесту» Глюка. Никто уже не наряжался для выхода, даже в партере, и, как во всех театрах, цена билетов значительно снизилась: на моем билете была зачеркнута прежняя цифра, 33 франка, а вместо нее проставлено: 12 франков. Особенно меня интересовала современная музыка, которая ограничивалась для меня Стравинским, а моим любимым композитором был Равель, творчество которого я старалась изучить исчерпывающе. В течение двух лет музыка сильно занимает меня.

Иногда, очень редко, мы с Ольгой выпивали по стаканчику в «Жокее». Начиная с 9 декабря в ночных заведениях снова начали танцевать. Танцовщицы мюзик-холла пели «Марсельезу»; они надевали узкие трусики синего, белого, красного цветов и короткие юбочки цвета английского флага. Нередко с проверкой являлись полицейские; в блестящих металлических касках, с фонариком на животе, они изучали документы посетителей. Ночами время от времени сирены возвещали тревогу, но я уже не обращала на это внимания. Ольга, ее сестра и одна-две соседки собирались попить чай и поболтать; но я не хотела быть разбитой на другой день, поэтому запихивала в уши затычки, чтобы спокойно поспать.