Симона Бовуар - Зрелость

В последующие дни я размышляла над советом Сартра. Он побуждал меня всерьез заняться сюжетом, над которым я урывками думала по меньшей мере три года: я уже делала такую попытку, но мне следует к этому вернуться. Так же, как смерть, о которой говорят, никогда не встречаясь с ней лицом к лицу, сознание другого оставалось для меня пустой абстракцией, но когда мне случалось по-настоящему осознать реальность его существования, я чувствовала, что имею дело со скандалом того же порядка, что и смерть, и столь же нестерпимым; впрочем, первый абсурдным образом мог компенсировать второй: я отнимаю у Другого жизнь, и он полностью теряет власть над миром и надо мной [79] Я не знала фразу Гегеля: «Всякое сознание стремится к смерти другого». Я прочитала ее лишь в 1940 году. . Меня чрезвычайно поразила одна история, случившаяся в 1934 году. Молодой человек убил шофера такси: «Мне нечем было заплатить», — объяснил он. Позору он предпочел преступление. В какой-то мере я его понимала. Я думала об этом происшествии, поскольку оно соответствовало множеству терзавших меня тревог. Я не готова была мириться со смертью, и от одной мысли о насильственной смерти у меня дух захватывало. В мгновение ока мое сознание могло лопнуть, подобно одному из тех надутых стручков, которые в детстве я давила ударом каблука; в мгновение ока я сама могла взорвать сознание другого: в своем метафизическом аспекте убийство завораживало меня. С другой стороны, по этическим причинам преступление было одним из привычных моих фантазмов. Я видела себя на месте подсудимых в зале суда перед лицом прокурора, судьи, присяжных, перед толпой, я несла груз поступка, в котором признавалась: несла его одна. С тех пор как я встретила Сартра, я перекладывала на него заботу оправдания моей жизни; такое поведение я считала безнравственным, но не видела никакого практического средства что-либо изменить; единственно возможным способом было бы совершить некий поступок, за последствия которого никто, кроме меня, отвечать не мог, но делом заниматься следовало бы обществу, иначе Сартр разделил бы эту ответственность со мной. Было только одно подходящее преступление, которое способно было вернуть меня к одиночеству. Я нередко с удовольствием раздумывала над каким-то тесным переплетением этих тем. Некое сознание раскрывалось передо мной в своей непререкаемой сущности; из ревности, из зависти я совершала проступок, отдававший меня в его власть, и я обретала спасение, уничтожив это сознание. Я намеревалась противопоставить себе действующее лицо, похожее на Симону Вейль, поскольку в моих глазах она обладала неким престижем; когда я сказала об этом Сартру, он возразил, что женщина, чью сущность составляет общение с миром и универсальным разумом, не может представлять собой сознания, замкнутого на себе. Гораздо больше на эту роль подошла бы Ольга, которую отделяет от меня ее молодость, некая недоговоренность, приступы раздражения, вызванные неудачной попыткой создания трио. Меня это сразу же убедило. Однако план романа «Гостья» возник раньше, чем Ольга стала для меня значимой.

У меня недоставало смелости сразу приступить к главному и сделать предметом изучения тридцатилетнюю женщину, каковой была я сама. Я прибегла к обходному маневру, что объясняется также недостаточным владением литературной техникой. Мне хотелось, чтобы у моей героини, согласно поразившему меня определению Д. Г. Лоуренса, были «корни». В романе Фолкнера «Свет в августе» меня восхищало то, как он смещает время; однако его метод соответствовал истории, написанной под знаком неизбежности, в то время как я имела дело с непредсказуемыми вольностями; с другой стороны, я это знала, повествование утяжеляется, если его развитие прерывается обращением к прошлому. Поэтому я решила попросту рассказать о детстве и юности героини, в которой воплощала себя, дав ей имя моей матери — Франсуаза. Я не стала наделять ее моими настоящими воспоминаниями, а описала отстраненно в стиле, опять-таки позаимствованном у Джона Дос Пассоса. Я вернулась к теме, которую уже использовала в отношении Шанталь в «Главенстве духа», пытаясь показать, к каким обманам с легкостью прибегают девушки из желания придать себе значимость. Я наделила Франсуазу подругой, которую назвала Элизабет, хотя с Зазой у нее не было ничего общего. Я приписала Элизабет внешность одной из моих учениц третьего класса, которая в пятнадцать лет походила на обольстительницу со своими роскошными рыжеватыми волосами и черными облегающими платьями. По жизни она шла с вызывающей уверенностью, покорявшей ее подругу по лицею, Франсуазу: снова я представляла другого, как мираж; по сути Элизабет была рабским отражением своего брата Пьера, которого вначале Франсуаза едва замечает. Я достаточно долго описывала довольно неопределенные отношения Франсуазы с молодым преподавателем истории искусства, похожим на Эрбо. Наконец она познакомилась с Пьером Лабрусом, и они соединили свои жизни.