Симона Бовуар - Зрелость

Все происходило так, как мы рассчитывали. Ольга познакомилась с нашими друзьями, она участвовала в наших экспериментах; мы помогали ей развиваться, а ее взгляд оживлял для нас краски мира. Ее презрение аристократки в изгнании сочеталось с нашим антибуржуазным анархизмом. Вместе мы ненавидели воскресные толпы, благопристойных дам и господ, провинцию, семейства, детишек и всяческую гуманизацию. Мы любили экзотическую музыку, набережные Сены, баржи и бродяг, дешевенькие кафе сомнительной репутации, безлюдье ночей. Примостившись в глубине какого-нибудь бара, из слов и улыбок мы сплетали шелковистые коконы, защищавшие нас и от Руана, и от целого мира; поддавшись магии, порожденной нашими пересекавшимися взглядами, каждый чувствовал себя одновременно и чародеем и околдованным. В такие минуты «трио» казалось поразительным успехом. Однако на этом великолепном здании сразу возникли трещины.

Это трио было творением Сартра; нельзя даже сказать, что это он его построил: он вызвал его к жизни одним лишь фактом, тем, что он привязался к Ольге. Что касается меня, то сколько бы я ни старалась приспособиться к этому, я все-таки никогда не чувствовала себя спокойно. Я была привязана к Сартру, я была привязана к Ольге, но по-разному, совершенно несравнимо, и каждая из этих привязанностей была исключительной; чувства, которые я к ним испытывала, не могли смешиваться. К Ольге я питала любовь глубокую, но привычную, повседневную, ни в коей мере не восторженную; когда я решалась смотреть на нее глазами Сартра, мне казалось, я обманываю свое сердце; ее присутствие, ее настроения затрагивали меня больше, чем прежде, и она оказывала большее влияние на меня; однако своего рода принуждение, определявшее мое отношение к ней, некоторым образом отдаляло меня от нее. Даже при наших встречах с глазу на глаз я больше не чувствовала себя свободной в своих порывах, поскольку запрещала себе недомолвки и безразличие; я больше не воспринимала в ней просто товарища, который был мне дорог. Когда мы выходили куда-то втроем, прежняя Ольга исчезала вовсе, ибо Сартру требовалась другая; порой она отвечала этому ожиданию, казалась более женственной, более кокетливой, менее естественной, чем со мной; иногда это ее сердило, и тогда она становилась хмурой или даже резкой, но в любом случае она не могла не отдавать себе отчета в этих переменах. Сартр тоже бывал разным, одно дело, когда мы говорили только с ним вдвоем, и совсем другое, когда он был занят Ольгой. Поэтому во время наших общих собраний я чувствовала себя вдвойне обделенной. Хотя нередко в этих встречах присутствовало свое очарование, которому я поддавалась. Однако если я рассматривала трио как долгосрочное мероприятие, которому суждено просуществовать годы, то приходила в ужас. Мне совсем не хотелось, чтобы в поездках, которые я планировала совершить с Сартром, Ольга была третьей. С другой стороны, в следующем году я рассчитывала преподавать в Париже и пригласить туда Ольгу: но если я говорила себе, что ее радости будут зависеть от Сартра не меньше, чем от меня, а может, даже и больше, это портило мне удовольствие. Я нисколько не сомневалась, что Сартр в конце концов не вытеснит меня из жизни Ольги; и речи не было о том, чтобы оспаривать ее у него, поскольку я не могла вынести никакого разлада между ним и мной. Впрочем, он заслуживал такого предпочтения в силу упорства, с каким требовал его и равного которому в себе я не находила; у меня не было права жаловаться, поскольку он уделял Ольге больше времени и забот, которых я никогда ей не предоставляла: но такая логика не усмиряла мою досаду. Не называя вещи своими именами, я злилась на Сартра за то, что он создал эту ситуацию, и на Ольгу, которая к ней быстро приспособилась; это была смутная злость, какая-то постыдная, и ее тем более трудно было переживать, что я себе в ней не признавалась. Своими словами, своими поступками я усердно способствовала процветанию трио. Между тем я была недовольна и собой и другими, и я испытывала страх перед будущим.

У Ольги тоже возникли трудности. Вначале ее история с Сартром развивалась без осложнений; он был ей интересен, развлекал ее, покорял; к тому же необычное ее привлекало: в этих прогулках, когда они вместе противостояли козням лангустов, ей виделась манящая поэзия. Со своими мрачными видениями, с «Меланхолией», которую она прочитала с огромным интересом, Сартр представлялся ей несколько фантастическим персонажем, способным перенести ее далеко за пределы обыденности мира. «Я провела с вами потрясающие минуты», — часто говорила она ему. В первое время он постарался не задавать Ольге слишком много вопросов, не предъявлять слишком много требований. Но теперь ему было недостаточно того, что он превзошел Марко; он требовал от Ольги дружеских чувств, столь же абсолютных и столь же исключительных, как любовь, и испытывал необходимость в том, чтобы она подтверждала это, подавая некий ясный знак: словами, взглядами, символами. Ей не хотелось связывать себя ни с кем, и уж, конечно, с человеком, который был рядом с ней не один; она очень дорожила им, иногда заигрывала, нередко одаривая его обликом и жестами, которых он ожидал, а на следующий день она все это опровергала. Он ставил ей в упрек ее капризы, она жаловалась на его тиранию, они ссорились. Иногда они расставались рассерженные; тогда Сартр звонил мне из Гавра, чтобы узнать, в обиде ли на него Ольга. Марко услышал кое-что из этих разговоров, заставивших его смеяться до слез.