Лоуренс Норфолк - В обличье вепря

Однако те напасти, что уменьшили их число, имели место во тьме, и истинная их природа была неведома никому, даже вепрю. Крики вспыхивали и тут же пресекались в неспокойном ночном воздухе. Те люди, что трудились в загонах для скота чуть дальше по склону горы, поднимали головы, некоторые из них, закончив работу, куда-то ускользали. Крики говорили о скоротечных вспышках боли перед тем, как хрустнет трахея, или горло захлебнется кровью, или рассядется распоротая плоть, или будет нанесен последний сокрушительный удар. Вепрю это было вполне понятно. Он был единственным зрителем этого спектакля.

Теперь, в свете утреннего солнца, те, кто выжил, могли покинуть молчаливые городские стены. Тень Калидона начала скользить по склону горы, по направлению к самым дальним загонам, теперь уже пустым. В храме тоже никого не было, а над его крышей поднималось жаркое марево.

Охотники собрались в кучку. Руки поднимают оружие вверх, размахивают им. Долина Калидона стала плоским противнем спекшейся земли, неотличимым от лежащей внизу равнины. Движущиеся по ней крохотные фигурки начали расплываться в мареве, а потом и вовсе слились, превратившись в членистое насекомое, которое сползало вниз, к реке, чтобы напиться, а на обратном пути опять рассыпалось на составные части. Со склона они ушли уже после полудня, повернулись спиной к горам и отступили назад, на равнину. Дующие с далекого залива сквознячки прокатили волну их запаха вверх по склону, вплоть до укромной полосы деревьев, смешав по дороге с диким тимьяном и идущим от храма трупным смрадом: их свежий пот, их собаки, разгоряченные и взбудораженные. Одна обернулась и тявкнула, поднявши взгляд чуть выше линии изувеченных олив, шаря взглядом под темным древесным пологом. Но вепрь даже не пошевелился. Охотники минули опустевшие загоны, минули храм, а потом, обогнув один из отрогов Аракинфа, которыми тот намертво вцепился в прибрежную равнину, исчезли из виду.

И тогда вепрь встал на ноги. Он потянулся и почувствовал, как дыбом встала на хребте щетина. Он выгнул спину, чтобы продлить ощущение. Он знал, что, как только вздыбившиеся щетинки дойдут до самого хвоста, начнет сгущаться красный туман. Пасть заполнится слюной, и слюна станет пениться. Под плотной седловиной жира, которым, как доспехом, закрыты его плечи, спина и бока, начнет расти температура. По передним ногам побегут иголочки, и он начнет тереть ногами друг о друга: сперва потихоньку — копыта месят землю, — а потом все быстрее и быстрее, покуда сердце настолько плотно не накачает глаза кровью, что все вокруг погрузится в сплошной кроваво-красный водоворот. И не будет покоя ни подрагивающим мышцам задних ног, ни раздвоенным копытам, ни острым ушам. Ни клыкам. Он должен напасть.

А потом будет больно, потому что раны после этого бывают всегда. Он что-то делает — и действия всегда одни и те же, — но он не помнит их наверняка, они теряются на фоне более славной и более важной потери, ибо прежде всего он теряет себя. Он погружается в экстаз, растворяется в наполненности самим собой. Идти самым отчаянным галопом, какой только можно себе представить, прыгать и ощущать, что сердце бьется так, словно вот-вот взорвется, наносить удар и ничего не чувствовать. Радости вепря. Слишком скоротечные.

Они исчезали один за другим, подумал он, пересчитав их еще раз во тьме пещеры: один за другим за другим за другим. Он ждал желтоволосого и еще женщину. Именно ее собака залаяла на него. У них была общая тайна, договоренность, которая одновременно связывала их и заставляла держаться порознь. Ему следовало держаться к ним поближе. Ему следовало идти за ними по пятам. А он вместо этого весь тот день шел вверх по склону.

Под копытами шуршали и хрустели сначала плотные полотнища желтой заячьей капусты и гусиной лапчатки, потом, когда склон стал каменистым, — коровяк и васильки. Еще выше пошли крапива и широколистный огуречник. Задушенные мимозой грецкий орех и дикая маслина сменились сперва каштанами и дубами, а после соснами и чахлой, иссохшей на солнце березой. И последними были бесчисленные перпендикуляры елей, которые окружали и скрывали плато Аракинфа. Высокие травы приветственно помахали ему. Он выбил ответ копытами. В рыло ворвались острые запахи крахмала и сока, и он подумал о корневищах.

Над землей — голод. Под землей — утоление голода. Поверхность земли была как зеркало, в которой каждое дерево, каждый куст, каждая вьющаяся или прямостоящая трава — даже ядовитый грецкий орех или застенчивый шафран — отражается и искажается. Волокнистое мочало и настырно торчащие пальцы корней просачивались сквозь почву этакой имитацией царящего наверху густого плетения цветущих веток и раскидистых зеленых шатров. Вот только те ветви, что под землей, — белесые и голые, потому что все обилие цвета вымыто из них током воды, которую втягивает воздух, направляя в ярко-зеленый, залитый солнцем мир наверху. Кабанье рыло может взрыть землю, промерзшую настолько, что от ее поверхности отскочит даже железный плуг. Его собственное рыло подрагивало и передергивалось, чуя заплавленный в перегной луг под этим, верхним, таким зеленым и пышным. Рыть корни, а потом рыть еще и еще. Он стоял, обнесенный со всех сторон мягким частоколом травы. Солнечный свет, который пробивался сквозь огромные здешние ели, впивался вокруг него в землю неровными косыми столбами.