Татьяна де Росней - Ключ Сары

— Я помню, как ранним утром меня разбудило громыханье автобусов. Они ехали прямо под моим окном. Я выглянула наружу и увидела, как они подъезжают. Их было много и становилось все больше. Это были наши городские автобусы, на которых я ездила каждый день. Зеленые и белые. Их было очень много. Мне стало интересно, для чего они приехали сюда. А потом я увидела, как на улицу выходят люди. Взрослые. И дети. Детей было очень много. Понимаете, трудно забыть детей.

Я торопливо записывала ее слова в блокнот, пока Бамбер щелкал затвором фотоаппарата.

— Спустя какое-то время я оделась и вышла со своими мальчиками, которые тогда были совсем еще маленькими. Мы хотели узнать, что происходит, нас мучило любопытство. На улицу вышли и наши соседи, и concierge. А потом мы увидели желтые звезды и все поняли. Евреи. На евреев устроили облаву.

— Вы не догадывались, что должно было случиться с этими людьми? — спросила я.

Женщина пожала сгорбленными плечами.

— Нет, — ответила она, — мы понятия не имели об этом. Откуда нам было знать? Мы узнали обо всем только после войны. Мы думали, что их отправляют куда-то на работу. В то время мы не предполагали, что с ними может случиться что-либо плохое. Я помню, как кто-то сказал: «Это французская полиция, значит, им не причинят вреда». Поэтому мы и не забеспокоились. А на следующий день, несмотря на то что это случилось в самом сердце Парижа, ни в газетах, ни по радио не было никаких сообщений. Такое впечатление, что происшедшее никого не касалось. Вот и мы не волновались. До тех пор, пока я не увидела детей.

Она умолкла.

— Детей? — повторила я.

— Спустя несколько дней евреев снова увозили на автобусах, — продолжала она. — Я стояла на тротуаре и видела, как из vélodrome [22] Велодром. выходили семьи, и там были грязные, плачущие дети. Они выглядели испуганными, и я пришла в ужас. Я вдруг поняла, что там, внутри, им почти нечего было есть и пить. Я ощутила одновременно гнев и беспомощность. Я хотела бросить им хлеба и фруктов, но полицейские не дали мне этого сделать.

Она снова умолкла, на этот раз надолго. Мне показалось, что на нее вдруг навалились внезапная усталость и изнеможение. Бамбер тихо опустил фотоаппарат. Мы ждали. И боялись пошевелиться. Я засомневалась, что женщина найдет в себе силы продолжить рассказ.

— Прошло столько лет, — произнесла она наконец, и голос ее звучал приглушенно, почти шепотом, — спустя столько лет я до сих пор вижу этих детей, понимаете? Я вижу, как они садятся в автобусы и как их увозят отсюда. Я не знала, куда их везут, но у меня появилось дурное предчувствие. Ужасное предчувствие. А большинство людей вокруг меня остались равнодушными. Они считали происходящее вполне обыденным. Они считали нормальным, что евреев куда-то увозят.

— Как вы думаете, почему они так считали? — спросила я.

Снова кудахтанье, обозначающее смех.

— Многие годы нам, французам, вдалбливали, что евреи — враги нашего государства, вот почему! В тысяча девятьсот сорок первом или сорок втором году, если я правильно помню, во дворце Пале Берлиц была организована выставка, которая называлась «Евреи и Франция». Немцы позаботились о том, чтобы она не закрывалась несколько месяцев. У населения Парижа она пользовалась большим успехом. А что она представляла собой на самом деле? Шокирующее проявление антисемитизма.

Искривленными, заскорузлыми пальцами она разгладила свою юбку.

— Понимаете, я помню и полицейских. Наших добрых, славных парижских полицейских. Наших собственных добрых, славных gendarmes. [23] Жандармы. Которые силой загоняли детей в автобусы. Кричали. Били их своими bâtons. [24] Дубинки.

Она склонила голову. Потом пробормотала что-то, чего я не поняла. Мне показалось, что она сказала что-то вроде: «Да падет позор на наши головы за то, что мы не остановили этого безобразия».

— Вы ведь ни о чем не подозревали, — мягко и негромко произнесла я, тронутая видом ее внезапно увлажнившихся глаз. — Да и что вы могли сделать?

— Понимаете, никто не помнит детей из «Вель д'Ив». Они больше никому не интересны.

— Может быть, в этом году вспомнят, — сказала я. — Может быть, сейчас все будет по-другому.

Она поджала высохшие губы.

— Нет. Вот увидите. Ничего не изменилось. Никто не хочет помнить. Да и почему кто-то должен помнить об этом? Это были самые черные дни в истории нашей страны.

Девочка очень хотела знать, где отец и что с ним. Наверняка он находится в том же самом лагере, в одном из бараков, но она видела его всего раз или два. Она потеряла счет дням. И одна только мысль не давала ей покоя — мысль о младшем братике. Она просыпалась среди ночи, вся дрожа, думая о том, что он заперт в шкафу. Она доставала из кармашка ключ и смотрела на него, с ужасом и болью. Может быть, он уже мертв. Может быть, он уже умер от голода и жажды. Она пыталась вести счет дням с того черного четверга, когда за ними пришли. Сколько прошло времени с того момента? Неделя? Десять дней? Она не знала. Она чувствовала себя потерянной и забытой. Ее подхватил вихрь ужаса, голода и смерти. В лагере умерли еще несколько детей. Их маленькие тела унесли под слезы и стоны оставшихся.