Виктор Робсман: Живые видения

Высадившись у сельсовета, мы увидели на голом дворе молодую девку, которая скакнула через весь двор босыми ногами и мигом воротилась к нам. — Кого вам надо? — сказала девка, утирая пальцами нос. — Председателя? Он, наверно, картошкой занят, у нас посевная картошка погорела в яме. Я схожу за ним… — и исчезла. Скоро вошел в избу колхозный сторож, одетый по-барски в казенный тулуп, на время дежурства; он молча поставил на скамью чадящую лампу и, не вступая в разговор, быстро скрылся. Потом откуда-то появился в избе нескладный мужик с длинной и голой шеей и очень короткими руками, в картузе и в сапогах, сильно вонявших дегтем, за что агроном принял его за председателя. — Мы к вам по пути, у нас на дороге лошадь пала… — сказал агроном. — Ну и что ж, — ответил мужик равнодушно, — теперь на деревне много коней подыхает… Без корма, сами знаете, всякая живая тварь долго не выживет… В это время дверь шумно растворилась и в избу ворвался энергичный человек в кепке, похожий на городского рабочего, еще не оторвавшегося от производства. Он накричал на мужика и стал гнать его из избы плохими словами. — Я к вам за картошкой… — робко произнес мужик. — За какой картошкой? — За гнилой картошкой, которая в яме погорела… Председатель посмотрел на нас и смутился. — Она ведь всё равно погорела, — продолжал клянчить мужик, — ее все равно сажать нельзя, а для мужика она корм. Распорядись, чтоб картошку ту не давали скотине, а мужикам. Бабы за нее дерутся… — Вот видите, — обратился к нам председатель, — здесь у нас такое несчастье приключилось с посевной картошкой — задохлась в яме, — а этот дурак радуется… Он с трудом прогнал мужика и, стараясь быть никем не услышанным, упрашивал нас не задерживаться на ночь в селе, потому что, говорил он, голодный мужик страшнее голодного зверя; зверь брюхо свое набьет и успокоится, а человек — нет!

Утром нас увезли в Смелу на сахарный завод. Мужики нам завидовали, точно мы ехали на курорт. Там люди жили сытнее и с удобствами, получали хорошие пайки, в выходные дни мылись мылом в общественной бане, стариков и детей брили наголо, чтобы не вшивели, и клопов там было меньше. Нас встретил помощник директора, беспартийный специалист по сахароварению. Прежде работал он на заводе мастером, потом стал хозяином, приобрел семью и сбережения. Большевики сбережения забрали, семью оставили и велели ему работать на заводе за жалование. Был он человеком полезным и нужным, и его терпели, хотя от социализма он не приходил в восторг; он всё еще любил свой дом, свою семью, любил вкусно поесть и сладко поспать, и не задумывался над тем, как сделать счастливым все человечество. — Да, это очень печально, очень печально… — повторял он без всякого чувства, выслушивая наш рассказ о павшей кобыле. — Ну, что лошадь! — продолжал он, провожая нас к себе домой. — На селе теперь и живых мужиков мало осталось… К нам пригоняют на время сева из города счетоводов и машинисток… Жалко смотреть, как они обращаются с землей… Дома у него было покойно, тихо; все здесь напоминало старинную усадьбу, уцелевшую от поджогов, но очень запущенную, как будто не жилую. В большой столовой, рассчитанной, вероятно, на семью из трех поколений, стоял голый стол из красного дерева; тяжелый буфет подпирал стену, вдоль которой прятались, как краденные, разнообразные стулья, среди которых были и редкие для советского времени стулья с мягким сидением, со спинкой и ножками из гнутого дерева, словно выставленные на продажу коллекции редкостей. — Вот, — говорил он весело, — выбирайте себе стул по вкусу и садитесь поближе к столу… Мы вас сегодня хорошо накормим… — и пошел звать жену и дочь. Но очень скоро вернулся сконфуженный. — Горе мне с этими женщинами! — воскликнул он, как актер на сцене. — Напрасно я им сказал о вас; теперь все зеркала перебьют, пока оденутся… Они ведь тоже несчастные — всегда со скотиной, а человека не видят… Однако, не успел он рассказать нам всё, что хотел, о женских нравах, как в столовую вошла его жена, не старая еще, но уже поблекшая, принуждавшая себя смеяться, даже когда не было ей весело. И эта гримаса делала некрасивым ее красивое лицо. Она, видимо, хотела понравиться нам и спешила рассказать о себе как можно больше, выставляя себя с выгодной стороны. — Как приятно встретить интеллигентных людей, — говорила она упавшим голосом. — Я раньше тоже была интеллигентная и все принимали меня за дворянку , а теперь все принимают меня за доярку … - и она с усилием засмеялась. — Вы не подумайте, что я отсталый человек, с предрассудками; я всегда на общественной работе, и дочь моя в комсомоле. Но мне всё же очень трудно понять, почему теперь нигде нельзя услышать хорошего слова? Поверьте мне, я скучаю не по людям, а по хорошим словам. Везде теперь только и слышишь ругань и грязную брань, и все стараются превзойти друг друга в сквернословии, точно плохие слова лучше, чем хорошие… А вот дочь моя не похожа на меня, ей решительно всё равно, каким языком с ней разговаривают. Более того, ее обижают нежные, ласковые слова больше, чем заборная брань. Она кричит на меня, когда я пытаюсь ее приласкать. — Что это ты на меня наговариваешь! — запротестовала она, как-то внезапно появившись в столовой, словно из-под земли. Рыжие волосы на ней горели, что-то мальчишеское было в ее краснокожем лице, покрытом веснушками, а высоко поднятая грудь тяжело перемещалась при каждом движении, как у кормящей женщины. Это была здоровая девица, полная еще неизрасходованных сил и желаний. Она имела привычку прищуривать свои светлые глаза, как будто присматриваясь к чему-то, и, в то же время, не прекращала говорить: — Одни родители относятся к своим маленьким детям, как к большим, а другие — к большим, как к маленьким. Мои родители всё еще относятся ко мне, как к маленькой, а мне их сюсюканье противно и гадко… Я всегда на активной работе среди рабочих и мужиков, и меня больше ничем удивить нельзя… Я давно заметила, что чем человек обходительней и осторожней в выборе слов, тем он фальшивей, хитрей и подлей… Все примолкли, никто не решался возражать ей. Наконец принесли тарелки, хлеб и кипящий борщ в большом котле. Хозяин дома осторожно протягивает к каждому горло бутылки и сам быстро пьянеет. — Кормят нас здесь, как видите, хорошо, — говорит он осмелев, — совсем как иностранных специалистов, а душа неспокойна… Говоря по правде, живем мы здесь, как под арестом, и никто меня за человека не считает, даже моя собственная дочь! Но я не жалуюсь, я доволен; дочь моя в комсомоле, на ответственной работе, и, к тому же, она недурна собой… Он нерешительно посмотрел на нее с любовью и продолжал: — Сам директор проходу ей не дает. Я не против, пускай женится… может быть, и ко мне тогда не станет придираться. Я его страшно боюсь. Боже, как я его боюсь! Это не человек, а злодей, он похож на дьявола! Но… пускай женится!