Виктор Робсман: Живые видения

Одни говорили, что Жан бежал с контрабандистами в Ливан, женился там на красавице армянке, потом переехал с семьей в Сирию; здесь он разбогател на подрядах, строил мосты, прокладывал шоссейные дороги. У него теперь своя вилла в богатой части Дамаска, на берегу живописной реки Барада. Лето проводит он с семьей на Средиземном море, на своей яхте, а зимой охотится в горах Антиливана на онагров и даманов, которые укрываются от людей на высоте более трех тысяч метров, но он легко находит их там… Другие видели Жана в Иране, в ночлежных домах, в караван-сараях, на проезжих дорогах, совсем опустившимся, давно не чесанным, в лохмотьях, выпрашивающим у персов подаяние. Он пристрастился к опиуму, всегда возбужден, рассказывает небылицы, потешает чернь и сам веселится, как выживший из ума. Он научился кричать петухом, смеяться, как гиена, плакать, как шакал. Обозлившись, он начинал лаять на людей по-собачьи, и так натурально, что суеверные персы гнали его от себя, били его палками, забрасывали камнями, ибо, по их вероучению, нет более нечистого животного, чем собака, и ее надо убить… Но достоверней всего были рассказы богомольцев-паломников, возвращавшихся со Святой Земли, из вечного Иерусалима. Богомольцы видели Жана у Гроба Господня, у предела Обретения Креста в храме Воскресения, и в Гефсиманском саду, и на Голгофе, облаченного в монашескую рясу с клобуком на голове и в сношенных армейских сапогах. Густая цыганская борода скрывает его аскетическую бледность. Он спокоен и умиротворен, он нашел то, что искал, и теперь он знает, кому обязан своей жизнью. Он уже больше не Жан, не помнящий родства, а смиренный инок Иоанн, русский по своему рождению, крещенный вторично в водах Иордана. Как далеки были теперь от него все смертные грехи!

Грузы всё прибывали и прибывали. Огромные океанские пароходы, напоминавшие высотные здания американских городов, стояли в бухтах Хор-Муса, в Бендер-Абассе, в Бушире, на всем южном побережье Персидского залива, и долго не разгружались. Все доки, портовые склады и временные бараки, сооруженные под амбары, были загромождены, завалены всевозможными товарами, приходившими из Нового Света, чтобы снабжать Советскую армию всем, что нужно для войны. Но чтобы переправить эти срочные военные и хозяйственные грузы с юга страны на север, они должны были пройти длинный путь через безводную пустыню Гермезир, через необитаемые степи Даште-Кевир, через мертвые солончаковые топи и соляные пустыни Джаз-Мориана, где озера превращаются на лето в знойную пустыню, пересечь всё Иранское плоскогорье от Персидского залива до Каспийского моря. И всё же это был самый короткий, самый безопасный путь в условиях военного времени. Стали прокладывать новые дороги, которые должны были заменить караванные пути. Кипящий гудрон, напоминавший лаву, извергнутую действующим вулканом, еще дымился на дорогах, но движение по ним не приостанавливалось ни днем, ни ночью, как движение земли вокруг солнечной системы. Вдоль этих новых дорог на всем их протяжении встречались теперь колодцы, и возле них селились пастухи со своими баранами, и волы впрягались в доисторические каменные сохи, и рабочие лошади тянули свою арбу. Новые дороги внесли оживление и в дальние селения, они привлекли к себе всех бедняков страны, и каждый надеялся, что, может быть, теперь и ему здесь что-нибудь перепадет; американские солдаты сорят деньгами, они богаче и добрее иранских генералов. С израненными ногами, распухшими и кровоточащими от долгого пути через труднопроходимые горы и обнаженные пустыни, водоносы приносили сюда в своих лоснящихся бурдюках питьевую воду, чтобы на ней разбогатеть; вода в этих местах дороже нефти. Мелкие ремесленники раскладывали при дороге свои ручные изделия из глины и камня, привлекая ими жадных к старине чужеземных солдат. Женщины, никогда не выходившие за пределы своих непроницаемых дворов, сбегались к этим новым дорогам, точно к большой воде, и попрошайничали. Появились торговцы со своими понурыми ослами, которых нагружали всем, что у них есть. Едва передвигаясь на худых ногах, ослы несли в ковровых мешках каменную соль, глыбы овечьего сыра, медовые финики, втоптанные в бидоны из-под бензина, гранаты, сочившиеся словно свежей кровью, и порожние кувшины из необожженной глины, чтобы лучше стыла в них вода. Торговцы останавливались возле новой дороги и с открытыми ртами провожали тяжелые грузовики, затянутые брезентом, следовавшие один за другим, как караваны верблюдов в пустыне, и им не видно было конца. В своей мелочной торговле они привыкли взвешивать товары на мискали — золотники или на батманы — фунты, но никогда еще не слыхали они, что бывает вес тяжелее харвара — веса, который может поднять осел. Каким же весом взвешивают эти горы съестных припасов, которыми кормят теперь американцы русских солдат? Какими числами подсчитывают они амуницию и военное снаряжение, без которого Советская армия не могла бы вести войны? — Всё для войны, всё для войны… — бормотал почерневший от солнца дервиш, сидя при дороге с протянутой рукой. Слезящимися глазами он провожал пробегавшие мимо него грузовики, точно это были гробы, наполненные мертвецами. Стареющий Тегеран, полный увядающей прелести, помолодел в эти дни войны; все говорили, что война сделала его красивым, принарядила улицы, вытеснила с них дремлющих лошадей со старомодными экипажами, внесла оживление в каждый скучающий дом. Все теперь здесь бойко торговали: женщины — своей любовью, менялы — иностранной валютой, антикварные лавки — изделиями старины, примитивами древней персидской живописи. Заокеанские солдаты набрасывались на сувениры, как на нефтяные акции; за всякую грубую подделку они платили не меньше, чем за ласки продажной женщины, завернутой в стыдливую чадру. Всякий подлог был теперь в большом ходу, и торговцы древностями, не теряя времени, наживались на обмане. Защитный цвет преобладал теперь здесь над всеми другими красками города. Никогда прежде на улицах этой азиатской столицы не встречалось такого разнообразия военных форм, такого количества иноземных солдат и генералов в причудливых головных уборах; одни были в кокетливых беретах, другие — в заломленных фетровых шляпах с аистовыми перьями; в пилотках набекрень, едва державшихся на бритых головах; в польских конфедератках с затейливой кисточкой, в белоснежных тюрбанах, напоминавших свадебные торты; в высоких и круглых картузах на манер кивера… В эти беспокойные дни здесь можно было встретить представителей всех видов оружия, различного рода войск из разных стран Старого и Нового Света. Редко встречались здесь только советские солдаты, одетые в мешковатую военную форму и в тяжелые армейские сапоги; не видно было и советских генералов, всегда наряженных, как на параде, и обвешенных орденами, как цыганки монистами. Прибрав весь север страны в свои руки, они с первых дней замышляли там что-то недоброе, а свободный от оккупации Тегеран был для них как бы запретной зоной; они старались не показываться там на людях, не пугать мирных жителей и не раздражать своих союзников, друзей, пока они были им нужны. Они скучали среди могил мусульманских святых и памятников древности в небольших городках, мимо которых проходили стратегические дороги, неся службу по их охране. У них было насмешливое, пренебрежительное отношение ко всему прошлому, к старине, ко всему, чего они не знали. Какая отсталая жизнь! Нет ни клубов, ни кинотеатров, ни «парков культуры и отдыха», ни даже «красных уголков», где можно было бы культурно провести время. Все читают только Коран, как будто после него не было написано ни одной культурной книги… Они выжидали конца войны, чтобы научить персов своей культурной жизни. И в памятные дни «встречи на Эльбе» в Тегеране стало особенно тревожно, точно для персов не кончалась, а только начиналась война; красные тучи надвигались на столицу с севера, тогда как на юге союзные войска оставляли страну. На улицах столицы стали появляться теперь осмелевшие советские солдаты и офицеры, парами, группами, толпами. Они были очень развязны, точно вся земля принадлежала теперь им одним. Они говорили: — Ну вот, мы покончили с нашими врагами, а теперь настало время приняться за наших друзей…