Нэнси Хьюстон - Печать ангела

На Саффи нейлоновые чулки и пояс с резинками; ее ноги под его ласками тонки и напряжены как струны.

– О, Саффи, о, Саффи, – шепчет Рафаэль ей в ухо. – Я с первого дня хочу вас…

Она не отвечает. Он дышит все громче, продолжая что-то бормотать ей в ухо, всем телом оплетая изгиб ее спины. Он не снимает с нее трусики, только отодвигает двумя пальцами шелковистую ткань и входит в нее неспешно, долго, изумительно. Саффи не пытается высвободиться, ясно, что у нее это не в первый раз, она знает, что с ней делают, и он продвигается толчками, с протяжными хрипами в такт (Глюк, “Торжество любви”), сдерживается, сдерживается, потом больше не сдерживается, подхваченный волной, в голос кричит ее имя, любит ее, отдает всего себя и исходит под конец чуть ли не в слезах, так он выложился – наверно, как еще ни разу в жизни, ни с одной проституткой, ни с одной подружкой, близкой или дальней, никогда.

А Саффи уже отстраняется. Встает с кровати, приводит в порядок одежду перед зеркалом, которое она моет раз в неделю, по пятницам. Видит в зеркале свое отражение, а за спиной лежащего навзничь – руки раскинуты, ноги раскинуты среди скомканных простыней – мужчину с черными кудрями и ранней лысиной. Она знает, как его зовут, знает его одежду до и после стирки, знает его любимые кушанья; теперь она знает еще, и как он выглядит голым и как утробно стонет, когда кончает.

Не без удовлетворения Саффи отмечает, что на зеркальной поверхности нет ни малейшего следа тряпки.

Все утро Рафаэля нет дома. В полдень они встречаются за завтраком, как всегда, словно ничего и не было. Саффи подает ему салат по-ниццски, сообщает, кто звонил.

Он без ума от нее.

Вечером у него концерт, и он играет изумительно, думая о Саффи с первых аккордов оркестра до последних хлопков публики. Вернувшись домой, он видит свет в ее окне, поднимается на седьмой этаж и скребется, как кот, в дверь. Она открывает и не спрашивает ни о чем. На ней ночная сорочка – длинная, неженственная сорочка из белого ситца, пожелтевшая от стирки.

На этот раз он раздевает ее.

Сам раздевается тоже и, стоя перед ней в удушливой жаре, ищет ее взгляд. А он красивый мужчина, Рафаэль. И любовь его такая же настоящая, как и любая другая. Он и думать не думает о том, что находится со служанкой в комнате прислуги. Ему важно пробудить желание – или хотя бы внимание – в этой странной девушке. Ему хочется, прежде чем он возьмет ее во второй раз, чтобы она признала его, чтобы улыбнулась ему. Они стоят, обнаженные, рядом, их тела то и дело касаются друг друга, у него уже встало, но он не прижимает ее к себе, а наклоняется, ловя ее губы своими, раздвигает их языком. Как у всякого флейтиста, язык и губы у него чуткие, искусные, умелые.

Саффи покорно дает себя целовать.

Рафаэль понимает, что она никогда не окажет ему сопротивления. Ни ему, ни кому другому. С ней можно делать все, что угодно. Обнимать, раздевать. Поворачивать так и этак. Тискать, кусать. И связать можно, и заткнуть рот. И ударить, и убить. Перед мысленным взором Рафаэля промелькнула в этот миг кукла Ганса Беллмера – он видел фотографии в одной галерее неподалеку: связанная, изломанная, разобранная и вновь собранная на тысячу ладов, неизменно улыбающаяся, никакая, лед и лед.

Господи, что же это с ним?

Они не двигаются, но кожа у обоих уже блестящая и скользкая от пота.

Ладони Рафаэля ложатся на узкие бедра Саффи. Он медленно опускается перед ней на колени, вдыхает ее запах. Касается ее кончиком языка, нежно, осторожно. Руки его, ласковые, перебираются с бедер на ягодицы молодой женщины. А Саффи, стоя во влажной духоте парижской мансарды, смотрит издалека на то, что происходит. Опять – будто это происходит не с ней, как в зеркале или в кино. Голова мужчины, с обширной лысиной, копошится там, внизу. Шелковистые черные кудри. Свистящий звук вдохов и выдохов, влажный звук соприкасающейся слизи, чмокающий – слюны. Она не знает, кто этот мужчина, кто эта женщина, почему, отчего. Саффи вдруг слабеет, ноги ее подкашиваются, и Рафаэль, испугавшись, вскакивает. Подхватывает ее, ведет к кровати. Сам ложится рядом. Дует, овевая прохладой ее лоб.

– Замечательная штука – дыхание, – шепчет он. – Все может. Если холодно – согреет, если жарко – освежит… Вам лучше?

– Да, – отвечает Саффи. – Так жарко.

У него снова твердеет, от одного звука ее голоса. Они лежат, голые, мокрые, вдвоем на узкой кровати, и он овладевает ею. Они не занимаются любовью, нет, ничего подобного: Саффи просто лежит, а любит Рафаэль.