Юрий Лурье: Прокурорский надзор

Снова тишина. Привязываю веревку к толстому брусу, скрепляющему, с помощью кронштейнов два книжных стеллажа. Для этого мне нужно встать на полку, находящуюся где-то в 15–20 см от пола — потолок очень низок. Схватился за шнур, согнул ноги. Держит. Сооружаю петлю — еще днем упражнялся — и не зря. Получилось вполне профессионально — узел легко ходит по шнуру в обоих направлениях. И мыла не надо!

План прост. Выпиваю таблетки и становлюсь на полку с надетой на шею петлей. Как только «отключусь» под действием этаминала — сорвусь вниз. Этаминал натрия — по рассказам — штука сильная. Так что никаких физических мучений не придется испытать. Не то, чтобы уж очень боялся боли — на сгибах локтей длинные швы — на месте перерезанных локтевых вен (резался в КПЗ). Но как-то не хочется лишний раз мучиться. Тем более, если есть возможность обойтись без этого. Мне ведь большого труда стоило решиться. Нет, не на самоубийство — на петлю. Все во мне протестует против этого способа. Эстетичным его никак не назовешь… Поэтому в своем плане я и отвел петле лишь вспомогательную, «подстраховочную» роль.

Наливаю в кружку воды, вытряхиваю на ладонь пять крошечных таблеток. Не колеблясь, бросаю в рот, припадаю к кружке. Ну и горечь! Справляюсь с приступом тошноты, глотаю — уже по одной — оставшиеся семь штук.

Влезаю на стеллаж, затягиваю петлю. Ну, кажется все предусмотрел… Голова кружится, сознание мутится, чувствую, что подгибаются колени… Инстинктивно пытаюсь удержаться за стойку…

«… Слышит! … Он еще чего-то нажрался… Что выпил, говори!…»

Ярко-голубые, как апрельские лужицы, глазенки… Теплое тельце… Проказливая мордашка… Стасик! Стасенька, Стасичка… Глажу золотистые волосики. Стасик-карасик…

Чей-то голос, чьи-то цепкие руки тащат меня на свет. Я упираюсь, заползаю в свою скорлупу, но меня опять выдергивают оттуда. Отчаянно отбиваюсь, кричу. Но своего голоса не слышу, руки и ноги мягкие, как пластилин…

В комнате светло. Перед глазами грязный потолок. С трудом поворачиваю голову вправо. Стена. Окно. Теперь — влево. Все ясно: слева ставший уже привычным за последний год предмет. Капельница. Левая рука привязана к кровати, в вене игла. Слышу еще голоса, но два движения головой утомили меня настолько, что глаза сами закрываются…

Просыпаюсь от того же ненавистного голоса. Кто-то тормошит меня. Доктор. Этот врач — из зеков. Недавно переведен сюда с «Десятки». Пытаюсь вспомнить имя — не могу. Голова раскалывается… Отношения у нас с ним не сложились с самого начала. Слишком много знаю о том, что привело сюда. Сам рассказывал. Подонок…

«Ну что, очухался? Дурак!» — это он мне. Еще кое-что добавил. Рванулся к нему, но мышцы не подчиняются. «Ну погоди, встану, сволочь!…» Он смеется. Наверное, ему нравится издеваться над беспомощным. «А в психушку не хочешь? Оклемаешься — отправим!». Знает, что для меня это страшнее всего — сам рассказывал ему, «контачили» в первые дни его пребывания. Я рассказывал ему, как презрев все «условности», меня упрятали в Краснодарскую психиатрическую больницу, чтобы без помех «накрутить» на меня дело. Этого месяца с лишком, что меня там продержали без всяких санкций, за несколько месяцев (!) до предъявления официального обвинения, мне хватит на всю жизнь!…

Короткий диалог этот встряхнул меня. После ухода врача еще раз знакомлюсь со «средой обитания». Уже вечер, и тусклая лампочка под потолком освещает стены в грязных потеках. Изолятор. Помню, как-то заглядывал сюда. Здесь шесть коек. Я лежу у окна, далее еще две, с тумбочками между ними. Затем, на некотором расстоянии, близ параши теснятся вплотную еще три.

Это койки для «пинчей». То есть для «опущенных» — так в этом мире называют подвергшихся насилию где-нибудь в следственном изоляторе или здесь, в зоне. Это — отверженные, своего рода неприкасаемые, контакт с которыми в виде совместной трапезы или даже рукопожатия автоматически исключает любого из касты «мужиков», не говоря уже о «правильных» или «блатных». Живут они где придется, даже из секций их выгоняют. В грязи и вшах выполняют самую грязную работу в зоне. При всем моем неприятии «блатных» законов, я вынужден подчиняться обстоятельствам, и не могу на людях проявлять свое к ним сочувствие. Тем более, что при всей жалости, которую я испытываю при виде этих бедолаг, не могу подавить в себе чувства брезгливого презрения, видя, с какой готовностью откликаются они на данные им в качестве клички женские имена. Бесит меня их покорное непротивление издевательствам. Мне кажется, нет, я ЗНАЮ, что никогда не смирился бы с этим животным состоянием…