Фридрих Дюрренматт - Авария

Случаются ли еще истории, истории для писателей? Согласится ли еще кто-нибудь рассказать о себе, романтически, лирически обобщить свое «я», испытывая потребность говорить о своих надеждах и разочарованиях и о своей манере любить женщин, говорить совершенно правдиво, как будто правдивость может все это сделать всеобщим — и не в медицинском, и даже не в психологическом смысле? Неужели никто не хочет этого сделать, скромно отступив на второй план, тактично умалчивая об интимном, обрабатывая сюжет, как скульптор материал, развиваясь вместе с ним и, подобно классикам, пытаясь не отчаиваться сразу, когда невозможно не видеть явную нелепость, которая отовсюду выпирает, когда писать становится все трудней, и все более одиноко, и бессмысленно. Хорошая отметка в истории литературы не должна интересовать — кто только не получал хороших отметок, какая только халтура не превозносилась, — требования дня важнее. Но и здесь опять дилемма и неблагоприятное положение книжного рынка. Жизнь предлагает сплошные развлечения, вечером кино, поэзия на полосе ежедневной газеты, для большего, уже начиная с франка, требуется душа, признания, правдоподобие, должны быть выданы высшие ценности, мораль, ходкие сентенции, что-то должно преодолеваться или утверждаться, иногда христианство, иногда модное отчаяние, в общем — литература.

Ну а если автор все решительнее, все упорнее отказывается производить все это, так как ему ясно, что основа его творчества лежит в нем самом, в его сознательном и подсознательном, дозированных в зависимости от обстоятельств, в его вере и сомнениях, и если он все же полагает, что именно это совершенно не касается публики, ибо для нее достаточно того, что он пишет, изображает, лепит, соблазнительно показывает поверхность, и только ее, а об остальном следует молчать, не комментируя и не болтая? Придя к такому выводу, автор приостановится, начнет колебаться, почувствует себя беспомощным, это почти неизбежно. Появляется ощущение, что больше не о чем рассказывать, всерьез начинаешь подумывать об отставке. Может быть, еще удастся сделать несколько попыток, а дальше уже неизбежен крен в биологию — чтобы приблизиться, хотя бы мысленно, к этому извержению человечества, к грядущим миллиардам, к этим беспрерывно поставляющим утробам; или в физику, в астрономию — дать для порядка отчет о подмостках, на которых мы все суетимся. Остальное — для иллюстрированных журналов, для «Лайф», «Матч», «Квик», «Зи унд Эр»: президент в кислородной палатке, принцесса со своим асом, кинозвезды и долларовые личности, выходящие из моды, едва о них заговорили. Наряду с этим будни, в моем случае — западноевропейские, точнее швейцарские, плохая погода и плохая конъюнктура, заботы и неприятности, личные потрясения, но без связи со Всемирным, с положением вещей значительных и незначительных, с цепью необходимостей. Судьба покинула сцену, где идет действие, чтобы подкарауливать за кулисами; не говоря уж о ходкой драматургии, на сцене все становится несчастным случаем — болезнь и кризис. Даже война зависит от того, предскажет ли ее рентабельность электронный мозг, хотя всем известно, что этого никогда не случится, пока вычислительные машины работают исправно; только поражение еще можно предсказать математически; беда произойдет в том случае, если будут допущены фальсификации, запрещенное вмешательство в электронный мозг. Но и это не самое страшное. Страшнее, если ослабнет гайка, какая-то катушка придет в негодность, ошибочно сработает клавиша — конец мира из-за технической ошибки, короткого замыкания. Итак, больше не грозят ни бог, ни возмездие, ни судьба, как в Пятой симфонии, одни только несчастные случаи на дорогах, прорывы плотин из-за ошибки в чертежах, взрыв завода атомных бомб, вызванный рассеянностью лаборанта, плохо закрытый чан с бактериями. В этот мир аварий ведет наш путь, на его пыльном краю рядом со стендами, рекламирующими обувь фирмы Балли, «студебеккеры», мороженое и памятники жертвам катастроф, случаются еще истории, где в заурядной личности вдруг проглядывает человечество, мелкое происшествие вырастает до масштабов всеобщего, обнаруживаются правосудие и справедливость, может быть, даже милосердие, случайно пойманное, отраженное в монокле пьяного.