Эли Люксембург: Поселенцы

«А эту гадость противно и в руки взять, фи… Может, сгрести в совок да подбросить соседям? Нет, лучше его не трогать, все равно подыхает!».

Решив успокоиться, хорошенько обдумать, как ей с котенком быть, Шурочка взошла по лестнице на второй этаж. Здесь по замыслу у них будет салон — сумасшедший вид на далекую Рамаллу, промышленный Атарот, а в ясную погоду — зыбкое марево Моавитских гор и Мертвое море. Не салон, а сказка, мечта, где запросто грузовик развернется!

И, глубоко взволнованная, Шурочка стоит у окна, видит — густеют тени в долине, наливаются ночью, природа глохнет, а краски на небе неописуемо божественны. Первые огоньки зажигаются внизу в деревне.

«Оттуда пришел ко мне умирать котенок. Г-споди, ну, что ему нужно от меня, почему я, почему ко мне?».

Снова припоминает проклятую свадьбу, видит Шурочка ту дорогу над обрывами. И — брр… — опять содрогается.

«Я-то что, с меня, как с гуся вода, забудется, перемелется, а вот у Вадьки от этого приключения на всю жизнь травма останется! А он у меня и вовсе прибитый, запуганный, этого ему не хватало… Ничего, скоро здесь будет большая трасса, восьмирядная трасса на Тель-Авив, тогда мы эту деревню вообще забудем, не будем общаться с ними. Ни с ними, ни с их животными несчастными!».

Припомнился Шурочке ее молоденький светлоликий раввин с бородой, который любит им про животных рассказывать, из Торы, конечно! Про то вспомнила, как Б-г знакомил животных с Адамом при сотворении мира.

…Провел Б-г животных парами перед Адамом и наказал им строго и вечно человека бояться. Ибо в нем, в человеке, частица Б-га, частица Создателя! А они — лишь скот, и дух в них низменный, животный.

— Так почему животные нападают все-таки на человека, кусают и умерщвляют? — спросил их раввин. И сам ответил, поскольку никто в кружке об этом не знал. — Животные нападают на человека, если видят в нем хоть частицу животного, частицу самих себя, только поэтому… Ведь не напали же львы на Даниила, когда он брошен был в ров ко львам, не тронули праведника!

«При чем здесь львы, при чем здесь котенок? — злится Шурочка, так ничего и не придумав. — Всякая чушь лезет в голову».

Семейство Олендер в Кадмоне самое малочисленное: сын да мама, но виллу строят. Как все, не хуже, не меньше! Виллу, как памятник самим себе.

А если не в шутку, если всерьез, — скоро ведь Вадик вырастет, женится, наплодит семейство, будет им крыша над головой. Да и мама, глядишь, выскочит замуж, родит еще пару раз. Хоть и вдова, но далеко не старуха. В конце концов, баба с виллой, с усадьбой любого мужика подцепит. Только бы с нервами сладить, чуточку подлечиться, чтоб люди от Шурочки перестали шарахаться. «Шурочка-Шурочка, а мозгами курочка…» — сочинил мерзавец какой-то в Иерусалиме.

Русское их ядро, семейств тридцать, живут в бывшем лагере иорданского Арабского легиона, как в крепости осажденной: обнеслись заборами из колючей проволоки, поставили вышки с пулеметами, на воротах — солдаты пограничной охраны. Всю ночь обшаривают окрестность голубые прожекторы, носятся джипы патрульные, а все их мужчины местные разбиты по парам и тоже дежурят с карабинами. Шурочка без пистолета никуда не выходит, не выезжает. Купила себе дамский браунинг после той свадьбы и чувствует себя совершенно иначе, когда сумочка с пистолетом при ней, тут же под боком.

«И это в собственном государстве, на родной земле!? — не может она никак постичь. — Во всем мире израильтян боятся и уважают, а здесь, а в собственном доме, — как крысы по норам, со страху трясемся! Ну, не смешно ли, я вас спрашиваю, не дико ли?».

Семейство Олендер сидит на диване у телевизора, Шурочка вяжет кофту, пальцы ее снуют, мелькают, вяжет она вслепую и оторваться не может от фильма: сердце в ней бухает, каменеет.

…Носятся на лошадях индейцы, пытаясь выбить из форта горнизон поселенцев. Пальба стоит адская! Индейцы гибнут, как мухи, но их тьма, уйма несметная: дикие, черные, улюлюкают… Проникают в лагерь, начисто всех вырезают, женщин насилуют и все поджигают, оставляя пепел и угли.

Такие вот фильмы смотрит Шурочка каждый вечер, смотрит, как окаянная, не в силах выключить, оторваться, с душой, отравленной ужасом. Эти же фильмы, там, в Рамоте, в Иерусалиме, смотрят, конечно, с охотой и удовольствием. Там это их веселит, приятно щекочет нервы, расслабляет. Зато в Кадмоне — все всерьез, все это может случиться в любую ночь, — нападут и вырежут, как в этих «техасах» двести лет назад!

И ведь никто не поймет, что нервы у Шурочки на пределе, что только притворяется человеком здоровым, на самом же деле — больна, слаба и несчастна, и вся ее мистика, религиозность — как бы последний поиск убежища: куда бы свою душу пристроить, где бы ей, бедной, найти покой?