Павел Крусанов - Мертвый язык

Иначе было с Настей. Та опасалась подходить к невидимому шару близко – не подчеркнуто, но тем не менее заметно, – чем вызвала Егора на понятную, похоже, только им двоим шутку: “Помню-помню – водолеи не любят купаться”. Настя смутилась таившимся между ними воспоминанием и ласково откликнулась: “Дурак”. Катеньке все, что здесь происходило, определенно было любопытно.

Принесли из кулуаров два стола и водрузили друг на друга ровно над обозначенной Егором точкой. Воздвигли у торца конструкции стремянку. По бокам установили стулья. Все сделали, как в прошлый раз, когда сквозь линзу отважно шагнула Настя.

Тарарам быстро перекрестился, неслышно прошептал в потолок какие-то слова и твердо поставил на перекладину стремянки ногу.

Егор вдруг встрепенулся, зашарил по карманам, отыскал диктофон на длинном шнурке, ткнул пальцем в кнопку и, убедившись, что загорелся индикатор, набросил шнурок себе на шею.

Наконец, все были готовы.

– Можно, – разрешил Егор.

Тарарам легко взобрался на крышку верхнего стола и, не медля, не примеряясь, не собираясь с мыслями, не каясь в грехах минувшего, шагнул на самую ее середину, будто на порог отчего дома, где для него уже не оставалось тайн и все было издавна знакомо – от запахов и звуков до трещин в потолке и торчащего из косяка гвоздя. Благодаря, возможно, спокойной будничности в столь странном деле, которую своей уверенностью задал Тарарам, все сегодня происходило несколько иначе – с каким-то твердым деловым настроем. Рома стоял посередине стола, ровно над меловым ориентиром, полностью заключенный в незримую сейчас сферу, и Егор понимал, что это, пожалуй, уже совсем иной эксперимент, нежели произведенные недавно с ним и Настей, – с куда более глубоким погружением в жгучую тайну, в ужас неизвестного. Он уже перетащил стремянку к противоположному краю нелепого сооружения, а Тарарам все стоял неподвижно на одном месте, словно окутанный чарами какого-то гипнотического транса. Егор не видел поглотившей Рому волевоплощалки, но ему вдруг представилось, что этот незримый шар – огромная сферическая медуза, объявшая добычу. И она сейчас пульсирует, трясется всей своей желейной массой, сокращается, сладострастно испуская пищеварительный сок, как самостоятельно живущий прозрачный желудок.

– Смертельный номер – выход в открытый космос без скафандра, – тихо сказала Настя, и голос ее густо отозвался, прогудел в пустом зале, как шмель в банке.

И тут, будто вняв видению Егора, четкий силуэт Тарарама чуть замутился, подернулся опаловой дымкой и на глазах стал подтаивать, плыть, истончаться. Казалось, Рома уже не касается ногами стола, а парит в воздухе, точно призрак. Парит и вздрагивает вместе с колеблемым шорохами жизни эфиром, словно и сам соткан из каких-то невесомых газообразных волокон.

– Да тащите же его оттуда! – крикнула Катенька и, вскочив на стул, дернула призрачного Рому за ногу.

Действие получилось решительным и сильным. Столы пошатнулись, Тарарам подался вперед, потерял равновесие и, ухватившись за тянущегося к нему со стремянки Егора, вместе с ним и стремянкой с грохотом рухнул на пол. От толчка (падая, Тарарам оттолкнулся от шаткой опоры) ножки верхнего стола соскочили с крышки нижнего, и верхний стол полетел в противоположную сторону. К счастью, Катеньку с Настей он не задел.

– Ромка, милый мой, родной, любимый, цел?! – бросилась к Роме порывистая Катенька.

Тарарам был цел. Упруго, как на пружине, поднявшись на ноги, он оглядел пространство глазами, полными грозного огня, и заговорил.

Егор, забыв про боль в ушибленном локте, так и сидел на полу. Катенька, не добежавшая до глашатая нового закона, и Настя, с писком отскочившая от грохнувшегося стола, тоже замерли на месте, жадно ловя всем своим существом излучаемый Ромой смысл. “Времена сновидений, где слуги заняли место господ”, – говорил Тарарам, и слова его фейерверком взрывались в головах слушавших. “Голодное чрево пьянеет от хлеба”, – говорил он, и лица людей озарялись светом истины. “Танец должен сделаться работой, а работа – танцем, чтобы радость и дело стали одним”, – говорил он, и черные стены раздвигались в даль, открывая мокрые ночные луга, усеянные палыми звездами. “Собака не может быть свободной, но лишь бездомной – свободные собаки остались волками”, – говорил он, и слова его сгоняли пелену над бездной. “Господа не воруют и не клянчат подачек. Так есть, и границы неравенств должны быть незыблемы – пытаясь понять вора, ты впускаешь вора в свое сознание”, – говорил он, и в сумеречной дали заря проливала первую кровь. “Обещания следует выполнять. Так же, как и угрозы”, – говорил он, и не оставалось сомнений, что впредь иначе не будет.