Павел Крусанов - Мертвый язык

Заснула крепко. Спала глубоко. Снов не видела. И не слышала дальнего плеска потопа, тяжелого хруста земных плит и горячих толчков бурлящей лавы. А между тем потоп шумел, плиты хрустели, а лава упруго толкалась, как беспокойный плод земного чрева. Или это был не плеск, а неслышный шелест пролетавшей мимо окна пушинки иван-чая? Или это был не хруст, а скрип песчинок, потому что завозился в земле почуявший червя мохнатый крот? Или это не лава толкалась из чрева планеты, а лопнул присыпанный в ямке каштан, выпуская почку первого в своей жизни листа?

– Вот ты говоришь: старших уважать, родителей чтить… А что твои родители? Кто они, где, чтишь ли? – Катенька считала себя героической девушкой, способной на подвиг, поэтому и вопросы задавала прямо, без подходцев.

– Это специальная история. Нетипичный случай.

– Все равно расскажи.

– Изволь. Мать мою убили глухонемые цыгане, перепутав квартиру. Украли телевизор, дедовские боевые ордена и серьги из ушей. Виновных не нашли. – Тарарам вел машину, не сводя глаз с дороги. На заднем сидении благоухал заказ – две художественно составленные цветочные корзины. – А отец у меня – морской офицер. Тогда уже в запасе был, на пенсии. Он как из булочной вернулся и мать мертвую нашел, так его удар и хватил. Ишемический инсульт. Паралич полный, на обе половины – не то что ходить, повернуться сам не мог, чтобы “утку” подсунули. Речь нарушена, но мозг, однако, крепкий остался – случается такое. Его друг-сослуживец в больнице навещал, так отец ему такие сильные слова мычал, что тот дивился только. Мир, мол, определенно недодуман, недоустроен. Нет в нем изысканной закругленности. Раз уж человеку отмерен срок и век его сочтен, то следовало бы ему в конце своей истории просто испариться. Самым натуральным образом, безо всяких эвфемизмов: изжил свою судьбу, и – пшик – нет тебя, растаял облачком. Но благодати такой человеку по недомыслию небесному не дано. И что выходит? Выходит, что, испытав человека и покарав его в финале мучительной и долгой смертью, Повелитель вселенной и Господин миров уже испытывает заодно его родных и близких. Понимаешь, отец не про себя только говорил, он до обобщений поднимался. Неправильно это ему казалось, чтобы страданием матери терзать сына, а смертной мукой дочери – отца. Это мне его друг потом уже рассказывал.

– А я думаю, – включила голос Катенька, – тяжелые болезни перед смертью Бог дает людям, чтобы облегчить близким боль разлуки.

Тарарам как будто не услышал.

– Через неделю отец в больнице умер. Я тогда в Берлине на губной гармошке зажигал. Трубок сотовых еще не было, сам по чужим людям жил, а домой звоню – никто не отвечает. Думал, неудачно попадаю – на дачу уехали или в очередях собеса бьются. Только несколько месяцев спустя про все узнал.

– Бывает же…

– Погоди, дружок, это не вся история, – предупредил Тарарам. – У отца брат есть. Ну тот, что когда-то работал на Байконуре. Помнишь, я рассказывал? Так вот, он еще в восьмидесятые потихоньку с петель съехал. Решил всю Большую советскую энциклопедию на зубок выучить и стать носителем передового разума, субъектом светлой мысли, новым вольтерьянцем и гуманистом-просветителем. До девятого тома дошел, и так это на нем сказалось, что соседи по коммуналке вызвали санитаров. С тех пор он полгода на Пряжке или в дневном стационаре галоперидол с аминазином глотал, а полгода в Тайцах под Гатчиной, где у моих родителей халупа в садоводстве из подручного хлама сколочена, готовил полезные салаты из одуванчиков и по грибы в рощицу шастал. Потому что особый фиолетовый воздух, растворенный в траве и грибах, дает человеку сферообразную пузырь-защиту от мельчайших черных дыр, которые со страшной силой летают вокруг туда-сюда, как незримые пули, и пробивают в теле коридоры смерти. Поскольку в мое отсутствие он матери и отцу ближайшим родственником приходился, ему и велено было покойников из морга забирать. Он и забрал. Сначала мать, потом отца. – Рома резко притормозил перед мятым бампером подрезавшей его “газели”, так что цветочные корзины сзади с хрустом подпрыгнули. – Холера! – Тарарам в сердцах ударил по гуделке. – Чтоб тебе в аду с продажными ментами одну сковородку лизать, в одной смоле вариться!

– Фи! – сказала Катенька. – Несдержанный какой…

– Ну вот, – через миг продолжил отходчивый Рома. – Когда я из Берлина вернулся, то сразу к дяде в Тайцы нагрянул. Захожу в халупу – он на плитке в кухне полезную кашу из сныти варит. “Ну, – говорю, – поехали – покажешь, где родителей похоронил”. А он улыбается так ясно-ясно, радостно-радостно и говорит, мол, ехать никуда не надо, тут они, рядом, как раз между крыжовником и черной смородиной. Он их, болезная душа, оказывается, из морга в садоводство отвез. А что дальше делать – не знает. Откуда ж знать-то? Девятый том энциклопедии буквой “гэ” заканчивается. Словом, гроб матери у дяди в комнате несколько дней простоял, пока запах дядю сильно не озадачил. Тогда он, лист щавеля пожевав для укрепления своей пузырь-защиты, покойницу возле крыжовника в маленькой ямке сидя и похоронил. Слабый был от растительной пищи, с лопатой не дружил. А потом и отца так же… – Тарарам замолк, занятый прикуриванием сигареты, затем продолжил: – Я Егору рассказал, так он, как исторический специалист, вспомнил про сидячие погребения Водской земли на Ижорском плато. Были там такие могильники: Бегуницы, Валговицы, Вердия, Даймище, Великино, Гостилицы, Дятлицы и другие какие-то, я всех не упомнил. В свое время еще Николай Рерих там что-то копал. Так что сведения про сидячие погребения, заведенные в нашей местности, дядя вполне мог из прочитанных томов энциклопедии выудить. Ну вот и решил, как гуманист-просветитель, соответствовать старинным водским установлениям.