Павел Хюлле - Вайзер Давидек

А когда вышло время и ничто уже не могло их спасти, к нам подошел их верзила-главарь и сказал: «Все равно вы говнюки, слышите, все равно вы банда вонючих засранцев». А мы искали Вайзера, чтобы пронести его вокруг поля. Но он, не обращая на нас внимания, будто и в самом деле никогда не интересовался футболом, надел штаны и пошел с Элькой в сторону дома. Вожак армейских тем временем схватил сокровище Петра и отскочил с ним к кусту, где у них была сложена одежда. Мгновенно достал из рюкзака нож, продырявил наш мяч и бросил нам, крикнув: «Вот ваше говно!» И его дружки ржали, просто рычали от смеха и повторяли «говно» и «говнюки», словно уже ничего другого не могли придумать. Мы стояли растерянные, ведь их с болельщиками было вдвое больше, да и невооруженным глазом было видно, что ели они посытнее нашего. Я смотрел туда, где должен был быть Вайзер, и все тоже повернули головы в ту сторону, так как мы вдруг поняли, что единственный, кто мог бы чем-нибудь нам помочь, был только он, тощий, сутулый Вайзер, который никогда не играл с нами в футбол и не плавал в Елиткове. Но он исчез за казармами – что ему наши счеты? Он завершил выступление и, как настоящий артист, пренебрег аплодисментами толпы. Ушел со сцены, оставив нам горькие крохи своей славы. Таким я его вижу сегодня: играл он вовсе не из-за мяча Петра и тем более вовсе не для того, чтобы спасти нашу честь, он играл, чтобы показать нам, что может делать это лучше и что во всем он лучше нас. И было это не простое бахвальство, а нечто вроде вызова: ну что, вы говорили, я не умею играть в футбол, потому что никогда не гонял с вами по стадиону, – вот вы и посмотрели. А если бы кто-нибудь из нас спросил, будет ли он играть с нами еще, наверняка он ответил бы: это меня совершенно не интересует. Я подозреваю, что в таком заявлении, которое ему приписываю, кроется суть его натуры.

Сидя на складном стуле в школьной канцелярии, когда Шимека задерживали в кабинете подозрительно долго, я размышлял, почему Вайзер все эти годы предпочитал выглядеть в наших глазах недотепой, не сыграв хотя бы разок в футбол или не доплыв с нами до красного буйка в Елиткове. И уже когда мы возвращались со стадиона у прусских казарм с продырявленным мячом Петра, но ужасно счастливые, – уже тогда охватило нас что-то вроде беспокойства. Ведь если Вайзер скрывал от нас свои способности, если никогда не показывал, как он может обвести сразу трех игроков или поднять мяч с земли носком ботинка, взять его на подъем, потом поддать коленом вверх и отправить головой на правый или левый край, если он никогда не показывал нам этого и часто сидел на краю поля, глядя, как мы делаем это намного хуже, чем он, у него были для этого какие-то причины, которых мы не знали. Ну и почему Вайзер решил сыграть с нами, открыться именно в этот раз? Шимек повторил фразу Эльки, что Вайзер все может, и теперь уже никто над этим не смеялся, мы помнили вчерашний зоопарк и черную пантеру, а я еще и знал, что Вайзер с Элькой не играли в доктора и пациента на краю взлетной полосы, хотя и не очень-то понимал, в чем там было дело. Только когда стенные часы пробили девять, меня осенила очень простая мысль: Вайзер задирал Элькино красное платье с помощью сверкающего корпуса самолета, потому что не хотел делать это сам; видимо, это было для него слишком просто, а может, слишком вульгарно. И когда двери кабинета открылись и появился наконец Шимек, я еще раз увидел серебристую тушу «Ила» над кустами дрока, поднятые колени Эльки, ее поднимающиеся и опускающиеся бедра, между которыми маячила треугольная мягкая чернота, и вспомнил ее лицо с открытым ртом, словно она старалась перекричать страшный рев приземляющейся машины. Я не говорил, кажется, до сих пор, что Элька потом нашлась и долго жила среди нас, пока не уехала навсегда в Германию. Но ни тогда, ни позже, когда я писал ей письма, ни даже когда поехал в Германию только затем, чтобы с ней увидеться, так вот – никогда она ничего не говорила о Вайзере и о том, что случилось в последний день над Стрижей. Она молчала, а врачи объясняли ее упорство психическим шоком, частичной амнезией и так далее, и только я знал и знаю, что это неправда. Потому что одна Элька знает, кем был или продолжает быть Вайзер. Ее молчание и сейчас, когда я снова пишу письма в Мангейм, позабыв, что произошло между нами во время моего визита, ее упорное молчание свидетельствует о том вполне определенно. Да, когда я вспоминаю Вайзера в подвале заброшенного кирпичного завода, даже сегодня волосы у меня поднимаются дыбом. Мы были там только однажды, Элька же наверняка ассистировала ему много раз. И все взрывы в ложбине за стрельбищем устраивались, похоже, исключительно для нее. Но я не пишу книгу о Вайзере, которая могла бы начинаться со сцены на заброшенном заводе. Я не делаю этого. Я только выясняю факты и обстоятельства, и поэтому Шимек сидит сейчас на складном стуле рядом со мной, и я слышу свою фамилию: «Хеллер, теперь ты», – и медленно встаю, припадая на затекшую ногу, иду к двери, обитой стеганым дерматином, иду и боюсь М-ского, точнее, истязаний, которые он применит на этой стадии допроса.