Валерий Болтышев: Город М

Наконец, можно не заниматься ничем, ни спортом, ни Софоклом. Но это – такой же спорт, как и все прочие. Потому что "я прыгаю в длину" ничуть не принципиальней и не последовательней, чем "я не прыгаю никак". И порой в этом "не" куда больше убежденности.

Спорт есть спорт. Вернее, все есть спорт – думаешь ты. Даже если для жизни хватает окна, просто окна, большого, маленького, мутного, и поначалу – все равно, на каком этаже.

Странно, что ты сидишь у окна именно потому, что не хочешь никого видеть. Странно, что это получается именно у окна. Странно, что именно здесь, за тонким стеклышком, чувствуешь себя отдельным и защищенным, и смотришь в небо, хотя в окне – только соседний дом.

И можно побродить вдоль октябрьской реки. Или спуститься в сад – виденный когда-то в детстве или просто вычитанный, тоже давно,– в пустой неубранный сад, где под яблонями попадаются какие-то белые грибочки, и сыплет дождь, и плоская листва на тропе пахнет колодезной прелью. Можно дождаться инея, что называется – однажды поутру, и это "однажды" не заставит себя ждать, и обратной дорогой – меж стеклянных ветвей – можно думать о стаканчике крепкого горячего чая, от которого (если поставить на подоконник) запотеет-заплачет окно.

Но спорт есть спорт. А стало быть, есть и финиш. И однажды – может, и поутру – ты понимаешь, что это окно на достаточной высоте. И дело в том, чтоб только расшвырять его по сторонам.

Но – лапка, тонкая и серая, с четырьмя коготками, царапающая шпингалет, крысиная лапка – вот что сохранит и спасет тебя. Чтоб потом сделаться болезнью. Которая, в общем-то, тоже спасение. Потому что болезнь – хоть какой-то смысл…

"И спорт",– подумала Инга, глядя в окно.

"И спорт",– повторил Клавдий, выбираясь на площадь Застрельщиков.

На площадь нужно было именно выбираться, поскольку Танковый проезд был плотно забит танками, а промежутки – танкистами, перекуривающими перекур. Моторы ревели. Над проездом висела гарь. Тискаясь между броней и сапогами и поглядывая вверх, чтоб не нарваться на плевок, Клавдий сравнительно без потерь достиг какой-то ефрейторски поперечной громадины, которая задом влезла на тротуар, а хоботом, как шлагбаумом, перекрывала остатки прохода.

Танкист на башне – Клавдий почему-то еще издалека ругнул его хренодержцем – жрал тушенку, держа банку в двух пальцах левой руки и ковыряясь в ней двумя пальцами правой. Скакать у дяденьки под копытами или стучаться в железяку было делом пустым. Клавдий тоже сунул два пальца в рот и свистнул. Хренодержец поднял потный анфас. Опять-таки с помощью пальцев Клавдий изобразил себя быстро бегущим по площади. Хренодержец, как бы о чем-то думая, облизнулся. Клавдий чиркнул рукой по горлу. Хренодержец хмыкнул и, покачав головой, изобразил Клавдия бегущим в противоположную сторону.

Этот сапог от инфантерии имел возможность скверно кончить – ну, например, ручной выработкой угля. Или, скажем, пусковой установкой – но тоже в шахте и тоже очень глубоко. Однако на возню требовалось время, а время Клавдий ценил куда дороже, чем вежливость всей этой сапожной фабрики. Поэтому он приложил ладонь к груди и жалобно скривился. Сапог хмыкнул еще раз, но затем показал растопыренную пятерню и ткнул пальцем в подворотню, где Клавдию надлежало пересидеть пять минут – по-видимому, до конца перекура.

Дело в том, что каждый июль, вернее,– в последних числах июля, когда в городе М начиналась особо жуткая жара, муниципалитет объявлял так называемый День Города – считалось, что именно в это время остатки русских дружин, разбитых на реке Калке в 1280-м году, основали здесь свое первое поселение. Об этом напоминалось каждый июль, поскольку ко Дню Города ежегодно выходил буклет-путеводитель, где новой – по традиции – каждый год была главка о происхождении названия города. Предполагалось, например, что в форме буквы "М" первые эмцы построили первый частокол на Голой горке. Альтернативно "М" была первой немецкой буквой в слове "West", то есть – запад, но перевернутой наоборот в знак противоположности. Кроме того, "М" провозглашалась символом воинского и, стало быть, исключительно мужского населения города; а в последний раз – знаменованием особой местной религии и ее апокрифа – Евангелия от четырех Матвеев.

Короче, всю эту бодягу скрашивал парад. Трудно сказать, почему торжественность в городе М ассоциировалась с танками, и почему она впрямую зависела от их количества, и почему главный восторг возникал, когда танковый строй, изображающий большую букву "М", перестраивался в несколько маленьких, непрерывно стреляя из пулеметов,– но порадоваться парадом в Великий Вторник сходилось все население вместе с одноногами. И это тоже было странно, поскольку парад начинался практически за два месяца до парада, и танковый строй выделывал все это с мая по июль, и не полчаса, как в День Города, а с семи до двадцати одного ежедневно.