Тим Лотт - Любовные секреты Дон Жуана

Келли вошла следом за мной в маленький клуб на Сент-Мартинз-Лейн. Она выглядела здесь чужой – все остальные женщины были в нарядах от лучших модельеров. При ярком свете она выглядела неопрятно, даже убого. Но мне было все равно. В ней таилась какая-то загадка, а я еще не разгадал какая.

Как выяснилось, она рисовала, занималась живописью. Относительная бедность, любопытство в глазах, непонятные оживление и отстраненность. Хотя моя работа и считалась творческой, я встречал мало настоящих художников – это не значит, что в тот момент я Думал, будто Келли – настоящий художник, ведь наличие мастерской и участие в паре выставок – недостаточная информация, чтобы делать какие-то выводы.

Но каковы бы ни были ее творческие возможности, она обладала одной особенностью, отличавшей ее от женщин, которых я знал по рекламному бизнесу. У нее полностью отсутствовала потребность продавать себя. И еще она неизменно выдерживала паузу после того, как ей что-то говорили, как будто ждала, пока смысл слов проникнет в самую сердцевину ее существа. Она всегда все внимательно изучала, скрупулезно исследовала и взвешивала возможные последствия. Разговаривая с ней, я зачастую ощущал себя полным ничтожеством – особенно если пытался произвести на нее впечатление. Но когда я не стремился казаться кем-то другим, когда становился самим собой, когда у меня находились средства выразить собственные чувства и мнения, а не предлагать то, что модно на этой неделе, или то, что представит меня в более выгодном свете, она отзывалась. Ее глаза расширялись, шея вытягивалась, она начинала слушать. Говорила она не много и не чувствовала в этом необходимости, если не знала, что сказать.

Несмотря на самообладание и интеллект, она была робкой и застенчивой, и мне это нравилось. Она опрокинула первый бокал, который я заказал, за первым вскоре последовал второй. Она ерзала на стуле и все время моргала. Казалось – хотя вряд ли я понимал это тогда, – что между ней и остальным миром слишком тонкий слой, что ее защитное поле создано из совершенно прозрачного материала. Это делало ее уязвимой, а в плане любви уязвимость, на мой взгляд, препочтительнее силы. Людей, лишенных слабостей, можно уважать, но любить их трудно.

Спустя несколько часов она сказала, что устала, и я вызвал такси, чтобы отвезти ее домой. Мы обменялись телефонами, я обещал позвонить. Она чмокнула меня в щеку, прежде чем исчезнуть в ночи.

– Что, помогаете обездоленным и одиноким?

Это был Том, бармен, тертый калач, и язык у него злой, он наблюдал за нами, неодобрительно разглядывая ее «битый молью» туалет среди всей этой роскоши.

– Да, – спокойно ответил я. – Именно так.

Через неделю у нас было свидание, а уже после следующего мы переспали. В постели она была робкой и неуверенной, но меня это не напрягало. Мне казалось, что рядом со мной человек… как это объяснить… скроенный не лучше меня, но из исходных материалов лучшего качества. И хотя из нас двоих у меня было больше денег, возможностей, связей, достижений, рядом с Келли я чувствовал себя каким-то недоделанным. Иногда она смотрела на меня, и я понимал, что сказал что-то жалкое, женоненавистническое, плохое или жестокое, и мне становилось стыдно. Она не осуждала меня, а просто ставила перед зеркалом.

И делала это очень мягко, без злобы или надменности. Она наблюдала за миром с легкой отстраненностью – не критикуя, не ускоряя, но с врожденной скрупулезностью.

Любопытно, что художником она оказалась никудышным. Это было еще до того, как весь артистический мир занялся инсталляциями и созданием шедевров при помощи белья из прачечной и слоновьего помета. Келли была традиционным художником. Ее полотна, пылившиеся в крошечной комнате в Уондзуорте, представляли собой самую отвратительную мазню под Джексона Поллока, [30]какую только можно вообразить. Выставки, как выяснилось, были не персональными, а какими-то сезонами «Новой британской живописи» в галерее в Марилебоне. Ни разу ни один покупатель не проявил интереса к ее картинам, но Кэлли это ни капельки не огорчало. Отсутствие таланта она возмещала желанием творить независимо от того, нравятся или не нравятся кому-то ее картины, покупают их или нет. И это было не претензией, не позой, а просто внутренним императивом, против которого она не могла устоять. И я любил ее за эту чистоту целеустремленности, за необычность видения.

А она любила меня. Не очень понимаю за что: насколько я помню, в то время мои потребности сводились исключительно к поверхностным вещам – одежда, машины, деньги. Но я думаю, она увидела, что какая-то часть меня – крошечная, истинно творческая часть, загнанная в угол деньгами и успехом, – пыталась дотянуться до такой же составляющей в ней самой. Она была благодарна, что я не критиковал ее картины и потребность рисовать, что мне нравилась ее искренняя целеустремленность. И еще она видела, что я по-своему преклонялся перед ней, что ее неспособность устанавливать связи с внешним миром была притягательна для меня – при том, что сам я насквозь пропитался посредничеством, сосредоточенностью на внешнем и умением продать товар.