Джон Ноулз - Сепаратный мир

Я никогда не был согласен ни с тем, ни с другим. Поверить в это было бы удобно, но я не мог. Потому что мне казалось очевидным: войны развязывают не отдельные поколения в силу своей особой глупости, войны происходят из-за чего-то невежественного и грубого, таящегося в человеческом сердце.

Бринкер продолжил наверху укладывать вещи, а я отправился в спорткомплекс, чтобы освободить свой шкафчик. Пересекая Дальний выгон, я увидел, что он стремительно становился неузнаваемым: в стратегически важных точках торчали огромные зеленые стволы, земля была размечена белыми линиями, указывающими, где находятся помещения и зоны, имелись и другие, менее явные признаки перемен – какая-то энергия была разлита в атмосфере, энергия профессионального оптимизма и сознательного поддержания высокого морального духа. Я нередко чувствовал себя счастливым в Девоне, но сейчас понял, что те времена миновали. Счастье исчезло вместе с резиной, шелком и многими другими материалами, «на определенный период» замененными войной на синтетику и высокий моральный дух.

В раздевалке спорткомплекса переодевался взвод солдат. Самое большее, что можно было сказать об их физической форме, – так это то, что выглядели они жилистыми в своем нижнем белье цвета мха.

Я никогда не говорил о Финни, и никто о нем не говорил, однако он присутствовал в моей жизни каждый миг каждого дня, с тех пор как доктор Стэнпоул сообщил мне страшную весть. Финни обладал живучестью, которую нельзя было убить вот так, вдруг, даже костным мозгом из его собственной ноги. Вот почему я не мог ни говорить, ни слышать разговоров о нем. Он жил во мне так ощутимо, что, что бы я ни сказал о нем другим, это показалось бы сумасшествием – например, я не мог говорить о нем в прошедшем времени. За то время, что я провел рядом с ним, Финеас создал атмосферу, в которой я продолжал жить и теперь: он воспринимал мир с беспорядочными и сугубо личными оговорками, просеивая словно сквозь сито его незыблемые как скала факты и принимая их выборочно и понемногу, только в том количестве, какое мог ассимилировать, не испытывая чувства хаоса и утраты.

Никто другой из моих знакомых этого не умел. Все остальные в определенный момент своей жизни находили в себе нечто, ожесточенно противостоящее чему-то в окружающем их мире. У моих ровесников это нередко случалось тогда, когда они осознавали факт войны. Когда начинали ощущать, что в мире происходит ошеломляюще враждебное действо. И тогда простота и цельность их характеров разбивались вдрызг, и они уже никогда не были такими как прежде.

Только Финеасу удалось избежать этого. Он обладал какой-то дополнительной энергией, повышенной верой в себя, безмятежной способностью к искренней привязанности, и это спасало его. Ни пока он жил дома, ни когда учился в Девоне, ни даже когда началась война, ничто не смогло нарушить его гармоничную и естественную цельность. И только я наконец сделал это.

Укладчики парашютов через вестибюль выбежали на игровое поле. Я забрал из своего шкафчика спортивные туфли, тренировочные штаны и впервые в жизни не запер и даже не закрыл дверцу, оставив ее беспомощно распахнутой. И в этом было больше ощущения финала, чем в моменте, когда директор вручал мне аттестат. Мое ученичество завершилось.

Пройдя между рядами шкафчиков, я, вместо того чтобы повернуть налево, к выходу, ведущему к общежитию, повернул направо и проследовал на игровое поле. Там был воздвигнут высокий деревянный помост, на котором стоял инструктор, руководивший молодыми людьми, выполнявшими на земле гимнастические упражнения, он громко и ритмично гавкал: раз, два, три…

Еще несколько недель – и такая же строго регламентированная жизнь замкнется вокруг меня. Я больше не испытывал по этому поводу никаких сомнений, хотя не мог не радоваться тому, что произойдет это не в Девоне, и не в ином месте, похожем на Девон. У меня вообще больше не было сомнений; более того, теперь, в преддверии события, я испытывал растущее, горячее чувство уверенности. Я был готов к войне, потому что отделался от всякой ненависти, которую мог в нее привнести. Ярость покинула меня, я чувствовал, что она не просто ушла, – иссяк ее источник, высох, омертвел. Финеас впитал ее в себя и унес с собой, избавив меня от нее навсегда.

Возвращаясь в общежитие, я слышал, как у меня за спиной инструктор по физической подготовке, похожий на стократно усиленное кваканье лягушки, по-армейски выкрикивал: «Ать! Ва! Ии! Ыре!», и мои ноги невольно стали двигаться в такт этому грубому повелительному голосу, доносившемуся до меня через поля и выгоны словно сирена воздушной тревоги.